ВЕРНУТЬСЯ НАЗАД НА САЙТ


Деметр   Пётр    

Народный артист России                  Цыган – он и в армии цыган    

Вся моя жизнь – это сплошная череда сюрпризов. Но какими бы они ни были, подарки судьбы я воспринимаю как неизбежную данность. Так случилось и с моей службой в армии, которой в итоге я отдал три года жизни. От звонка до звонка!


     1967 год. Я только, что успешно окончил Школу-студию при Московском театре «Ромэн». Мало того, вошел в число ведущих актеров единственной в мире цыганской театральной труппы. От обрушившегося на меня счастья я настолько высоко воспарил над облаками, что совершенно забыл о грядущем исполнении почетной обязанности по защите социалистического Отечества в рядах Вооруженных Сил.     Но вскоре об этом мне напомнил визит к нам в «Ромэн» начальника Центрального академического театра Советской Армии полковника А. Антонова. Гость сообщил, что набирает команду артистов призывного возраста для прохождения срочной службы в армейском театре в качестве актеров.
     О лучшем разрешении проблемы «служить или не служить в армии» лично мне и не мечталось: вместо какого-то медвежьего угла – Москва, вместо строевого плаца – сценические подмостки и никаких тебе «ать-два». Но «наш Сенечка» (так мы звали между собой своего главного режиссера Семена Аркадьевича Баркана), когда речь зашла обо мне, уперся: «Петр Деметр – молодой талантливый актер, певец, он занят в репертуаре, к тому же комсорг театра. И вообще Петрушу мы никуда не отпустим».     Но так случилось, что вскоре Семену Аркадьевичу самому пришлось на время уйти из театра и отстоять меня было некому. «Косить» от армии в то время было не принято. Да и боязно: советский суд хотя, по утверждению известного вицинского героя, и был самым гуманным в мире, с его карающим мечом шутки были плохи. Пару лет ИТК за уклонение от военной службы можно было схлопотать как дважды два.     Удрученный, решил попытаться бухнуться в ножки «знакомому» начальнику ЦТСА. Но полковник Антонов был непреклонен: «Молодой человек, надо было решаться сразу, сегодня могу вам сказать одно: ваш поезд ушел». Полковник, видимо, не мог простить «Сенечке» его демарш. По иронии судьбы если не тот поезд, что ушел, то какой-то другой доставил меня – и куда бы вы думали? – в Железнодорожные войска.  Вхожий в любую дверь, наш заместитель директора театра И. Гольдман каким-то образом вышел  на заместителя начальника штаба Железнодорожных войск генерал-лейтенанта технических войск  Ш. Жижилашвили, покровителя солдатского художественного творчества и страстного поклонника всего цыганского, благодаря чему я загремел не куда-то в Тмутаракань, а в подмосковный город Щелково, в отдельный учебный железнодорожный полк.     Два поклонника цыганского искусства сошлись на том, что мне, рядовому Петру Деметру, на котором, как нарисовал генералу картину заместитель директора, держится весь репертуар, командование полка будет предоставлять возможность играть в театре: «Но после спектакля – на электричку и в часть». Сразу скажу: я ни разу не злоупотребил предоставленной мне и театру поблажкой.
     Легко сказать, командование будет предоставлять возможность. При первой беседе со мной командир полка полковник Камбалов, оглядывая меня через прищур своих острых калмыцких глаз, спросил: «А какое отношение вы имеете к железной дороге?» Моим ответом «Езжу по ней на гастроли!» – батя остался доволен: «С чувством юмора у вас все в порядке, думаю, будете неплохим конферансье».    Только вот старшине роты Александру Ланьшакову нужен был солдат, а не артист. Первое, что он выдавил из себя, глядя на мои сводившие поклонниц с ума длиннющие черные кудри, было: «Подстричь». Не прошло и двух минут, как они валялись на полу, который мне же и пришлось подметать.
     - «Кирзухи» бери на номер больше, а то ноги замерзнут», – посоветовали «старики», и мои 39-го размера «балетные» ножки потонули в огромных, словно два танка, сапожищах.
     Старшина тем временем сделал стойку на руках и вверх ногами закружил по казарме, приговаривая: «Пол будешь мыть столько раз, сколько раз обойду!» Он был сильный, натренированный, кругов накрутил много, и мне ничего не оставалось, как выполнять поставленное старшиной условие. А в это время – хотите, верьте, хотите, нет – диктор по радио объявил: «Поет молодой артист цыганского театра «Ромэн» Петр Деметр».
     Обведя всех победным взглядом, я не преминул кивнуть в сторону репродуктора: слушайте, мол. И, каюсь, на старшину при этом посмотрел с высокомерной издевкой – теперь понял, кто ты и кто я? Даже что-то пробормотал себе под нос. Не знаю, на чей счет старшина отнес мое «чревовещание», но два наряда вне очереди я от него получил – за нетактичное поведение.     Наказание отбывал на кухне. Там стояли две огромные ванны для мытья посуды. Одна с горячей водой, другая – для ополаскивания – с холодной. Старшина заботливо распорядился поставить меня на первую, где я по неопытности обварил не знавшие грубой работы руки, после чего не менее заботливо он сопроводил меня в санчасть.     Вот тут-то в моей душе зародилась дерзкая мысль дослужиться до старшины, чтобы отплатить этому «заботливому» человеку за его «чуткость». И моей мечте вскоре суждено было сбыться. В полковой оркестр, куда меня перевели после прохождения курса молодого бойца, набрали воспитанников, мальчишек 9-12 лет, которым был нужен «дядька» вроде пушкинского Савельича, оберегавшего Петрушу Гринева от опрометчивых поступков.     Остановились на моей кандидатуре, подметив, видимо, что ребята как-то сразу ко мне потянулись. Цыганские семьи, как известно, многодетные, и окруженным любовью детям в них дозволяется все. Так что и я со своими юными однополчанами повел себя в этом смысле по-цыгански. Те мое отношение к ним оценили.     С появлением подчиненных, тем более таких малолеток, забот у меня прибавилось. Нам в казарме выделили отдельную комнату, и мы жили по своему распорядку. Ребятки обращались ко мне «дядя Петя». Однажды, когда я провожал свою «гвардию» в школу, нам навстречу попался замполит товарищ Гошин и сделал мне замечание: «Ходить в строю надобно с песней». На следующий день весь полк наблюдал, как звонко, печатая шаг, мои «орлята» горланили: «Ехал цыган на коне верхом».
     Сразу же скажу: новая должность моя была старшинская, и мне, как догадываюсь, не без участия моего покровителя генерала Жижилашвили, минуя все промежуточные звания, вручили погоны старшины. Жить стало лучше, жить стало веселее. А моим основным рабочим местом окончательно стал полковой клуб.     Вот тут-то, «воспользовавшись властью», я и решил отплатить своему обидчику: «Саня, ты до сих пор не прислал наряд для уборки в клубе. Еще раз не пришлешь – доложу командиру полка». Поняв, что со мной лучше не связываться, старшина Ланьшаков, проглотив мои издевательски-панибратские «Саня» и «ты», наряды выделял своевременно. Спустя годы узнал, что Ланьшаков ушел в мир иной, и мне до сих пор как-то неловко вспоминать об этой мелочной мстительности. Но, как говорится, из песни слова не выкинешь.
     НАШ КЛУБ, хотя и назывался полковым, выглядел как гарнизонный Дом офицеров: большая, хорошо оформленная сцена, кулисы, гримерные, оркестровая яма, трехъярусный зрительный зал на тысячу мест,  с красивыми лепными балконами. Можете представить, в какой обстановке мне довелось служить – именно служить, но не сачковать – в течение трех лет.     Следует сказать, что в те годы развитию художественного творчества в Вооруженных Силах уделялось очень большое внимание. А если учесть, что в армию наряду со студентами призывали и выпускников творческих вузов, то нетрудно представить художественный уровень той самодеятельности. Занятия в кружках, смотры, фестивали – все это превращалось в светлые праздники, которые скрашивали суровые армейские будни. Зато руководителям самодеятельности, с которых строго спрашивали за результат, было не до отдыха.     С чувством глубокого удовлетворения могу сказать, что, служа в армии на поприще культуры и искусства, я принес куда больше пользы, чем, если бы укладывал рельсы со шпалами или забивал костыли.
     ПЕРВЫЙ РАЗ я предстал перед полковой публикой вскоре после призыва, 23 Февраля на праздничном вечере. В заключение торжественной части, когда вручение бесчисленных грамот и ценных подарков затянулось и дирижеру капитану Пахомову надоело играть туш, он усадил меня вместе с большим барабаном за свой пульт: «Дирижируй». И ушел курить.     Закончив вручение наград, генерал Жижилашвили подошел к рампе и обратился к залу: «Солдаты, дети мои...» Свое по-отечески теплое неофициальное обращение Шалва Николаевич закончил словами: «Завидую вам, у вас впереди вся жизнь, и с удовольствием бы поменял свои золотые погоны на ваши двадцать лет». И как-то игриво: «Есть желающие?» Сидевший на дне оркестровой ямы в нескольких шагах от генерала, я посчитал его обращение адресованным мне и потому набрался нахальства: «Махнем, товарищ генерал!» Зал грохнул.
     Буквально через полчаса я снова блеснул перед генералом. Когда во время концерта на словах «Зазнобило мою раскудрявую» я с трагическим стоном сорвал фуражку, обнажив голый череп, зал снова грохнул. Жижилашвили, рассказывали, леденящим шепотом поинтересовался: «Кто дал команду подстричь?» Больше наголо меня никто не стриг.
     Вообще Шалва Николаевич как-то выделял меня. Это был славный генерал. Красавец-грузин, Герой Социалистического Труда, свою Золотую Звезду «Серп и Молот» он получил не в генеральском звании «за освоение и внедрение новой техники», а за боевые подвиги во время войны при наведении железнодорожных переправ, будучи еще майором, командиром     82-го путевого батальона.     Однажды на Каланчевке, где наш оркестр играл очередной вечер в Министерстве транспортного строительства, он подошел ко мне:     - Ну, как дела, солдат? Никто не обижает?
     - Что вы, товарищ генерал, кто цыгана обидит, три дня не проживет.
     Ответ ему, видимо, понравился. Он подошел к дирижеру:
     - Слушай, капитан, почему этот музыкант так плохо одет? Своим затрапезным «хэбэ» он портит вид оркестра. Одеть и доложить.     Когда спустя какое-то время дирижер докладывал генералу о выполнении его распоряжения, то обмолвился о неувязке с сапогами: злополучный 39-й размер. На что тот улыбнулся: «А у меня тоже 39-й». Так в моем артистическом гардеробе к портупее, полушерстяным бриджам и гимнастерке прибавились практически не ношенные генеральские сапоги.     С начальником клуба капитаном Гавриловым мы подружились сразу. Частенько тихим зимним вечером он зазывал меня к себе в кабинет, угощал чаем с пирожным – в ту пору диабетом я не страдал – и, усадив на кожаный диван, просил спеть романс «Нищая» на стихи Беранже, который очень любил. Клуб у нас, как я уже говорил, был большой, дел невпроворот, и я, чем только мог, помогал ему. Но вскоре его куда-то перевели от нас. А замполит товарищ Гошин ничего лучшего не придумал, как возложить на меня заведование клубом. Правда, с оговоркой: «Временно исполняющим обязанности».     Но, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Усвоив от замполита, что важнейшим из искусств является кино, я сделал для себя вывод, что вверенный мне клуб должен стать «разносчиком кинокультуры» не только в пределах полка, но и во всем гарнизоне.
     Прихватив гитару, я мчался в городскую контору кинопроката. «Милая, ты услышь меня!» – этого романса, томно исполненного для выглядывающего из окошечка очаровательного личика с ресницами-опахалами и синими, как Черное море, глазами, было достаточно, чтобы в нашем клубе вместо «Джульбарса» шел нашумевший зарубежный фильм «Даки» или «Фараон», в котором зритель мог узреть даже кусочек эротики в виде обнаженной женской груди, а вместо «Заставы в горах» – потрясающей мужской красоты, силы и мощи «Спартак». Зрители тут же выстраивались в очередь к кассе – и дело пошло на лад.     Кино – это хорошо, но надо было поддерживать и самодеятельное творчество воинов. Хор – это моя страсть. Я и сегодня, правда, безуспешно (все из-за проклятущих денег, вернее, из-за их отсутствия), пытаюсь возродить традиции цыганского хора. Зато как просто это было сделать в армии. Можете себе представить хор в 300 человек: офицеры, их жены, дети, солдаты, студентки из химико-технологического техникума. Аранжировки делал, и весьма удачные, мой друг саксофонист Мишка Чернов, который ловко подражал знаменитому в то время альтисту Михаилу Гольдштейну. Со временем мы добились с ним от своего певческого батальона довольно приличного четырехголосия.     Чтобы не выпускать нас из-под идейно-политического влияния, на репетиции к нам частенько наведывался товарищ Гошин. Однажды он ласково пожурил:     - Мы воины-железнодорожники, а где песня о военных железнодорожниках?
     - Есть такая песня, – тут же нашелся я, – «Попутная» называется. Композитор Глинка написал ее к открытию первой в России железнодорожной ветки между Петербургом и Павловском. – И тут же приврал – А строили ее солдаты.
     Кто знает, может, так оно и было? Напел ему.     - Слабовато что-то звучит, – оценил товарищ Гошин творение Михаила Ивановича, своей «взыскательностью» напомнив мне героя Игоря Ильинского из «Карнавальной ночи».

     Однако глинкинская «Попутная» зазвучала. Да так, что стала чем-то вроде гимна Железнодорожных войск.     Балетмейстером у нас был Володя Гладкий. Он лихо ставил всевозможные танцевальные сюиты, танцы народов СССР, мира и, конечно, солдатские переплясы на сюжеты, придуманные часто со мной на пару. Прекрасный баянист-аккомпаниатор, Володя обладал еще и красивым, сильным голосом. В общем, талантлив он был, как мы тогда говорили, до потери пульса. У нас был даже совместный вокальный номер – песня «Березы» Марка Фрадкина из кинофильма «Первый день мира». Досадно, что после армии мы потеряли друг друга. Хоть ищи его через телепередачу «Жди меня».
     НЕЗАБЫВАЕМЫМ событием стал приезд в полк моих товарищей, артистов театра «Ромэн» с шефским концертом. Приехала легендарная Ляля Чёрная, Рада и Николай Волшаниновы, моя тетушка Н.С. Деметер и, конечно же, красавица Роза Джелакаева, которой суждено было стать для меня незаменимым партнером на сцене и верным спутником в жизни, матерью моих детей. До сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что ее уже нет с нами. На том давнем концерте Роза блистала, как чистой воды бриллиант. Ее принимали на ура. И как дорого было ее признание, что пела и играла она только для меня.
     Меня в полку знали как солдата и относились соответственно. А тут я, считай, на равных выступал вместе с выдающимися мастерами знаменитого цыганского театра. Рейтинг мой – тогда, правда, этого слова не знали – небывало возрос. Тот концерт старожилы полка вспоминают и поныне.     Принято считать, что армия – это школа жизни, где мальчишки становятся мужчинами. И это правда. Много полезных, жизненно важных привычек и навыков я обрел именно в армии. Например, когда необходимо рано встать (а мне, как любой «сове», сделать это трудно), я заставляю себя воспринимать звонок будильника как старшинскую команду «Подъем!» и одеваюсь пусть и не за 30 секунд, но довольно скоро. Если мы всей семьей рано утром собираемся на дачу, просыпаясь, я шутливо подаю своим домашним команду: «Рота, подъем!»
     Если же говорить серьезно, армия приучила меня усмирять свой «неукротимый» нрав, научила долготерпению. В солдатском клубе, где мои режиссерские права и возможности были, можно сказать, беспредельны, я по-настоящему познал счастье репетиционного процесса («любовь моя – репетиция»), научился не ждать скорого результата, а терпеливо, через тернии идти к его достижению.
     Сегодня мне представляется случай сказать свое спасибо людям, которые терпели меня целых три года, по-своему любили меня и многому научили. Некоторых, к сожалению, уже нет с нами. Но навсегда в моей памяти сохранятся имена генерала Жижилашвили, офицеров Гошина, Быкова, Полникова, Разумовского, Пахомова, Богданова и всех остальных моих дорогих сослуживцев, с которыми съеден не один пуд соли и не один метр селедки. Большое всем вам цыганское наис – спасибо.
     Я служил в армии. Служил стране, которой, к сожалению, не стало. Теперь молю Бога, чтобы продлил мои годы. Так хочется еще послужить России, ее культуре. Великой русской культуре, частью которой, бесспорно, является творчество моих соплеменников-цыган.

ВЕРНУТЬСЯ НАЗАД НА САЙТ