ВЕРНУТЬСЯ НАЗАД НА САЙТ

Цыбульский Н.И.

ВАСИЛЬКИ

Дяде моему – светлой памяти танкисту

и партизану Клемезь В.О. – посвящаю

На плоском взлобке среди колосящейся пшеницы маленькими голубыми светильниками вспыхивали цветущие васильки, и Алёша, прикрывая глаза от солнца, силился вспомнить свою деревню с такими же, как здесь васильками во ржи. Тени от быстро плывущих тучек блуждали по полю, набегали на взлобок, и тогда васильки гасли, сникали и теряли свой яркий первоначальный цвет. Запах разогретой пшеничной соломы и полевой мяты долетал сюда, в неглубокий овраг, смешивался с запахами масел и газойля и порождал воспоминания о жатве в родной деревне в то, казалось теперь, давнее довоенное время. Война разделила всю жизнь на две половины – до и после, прошла дорожным катком по семьям и судьбам людей, укоротила юность Алёши.

Как там мать с сестрой в оккупации? Не сделал бы чего плохого с ними полицай Ванька Кривой, который дважды пытался расправиться с ним, с подростком Алёшей, так некстати подшутившим над представителем новой власти. И старший брат Миша, что избежал плена в самом начале войны, видимо, до сих пор прячется в лесе: ему тоже не резон встречаться с полицаями, иначе припомнят Мише отказ служить в немецкой волосной управе писарем.

Вдалеке погромыхивало, и тучи дыма и пыли заволакивали западную полусферу белёсого июльского неба. На большой высоте прошли бомбардировщики в сопровождении истребителей, и скоро оттуда, куда были нацелены их носы, донеслись приглушенные расстоянием взрывы. Бомбардировщики отбомбились и возвратились обратно, а истребители остались крутить невиданную воздушную карусель.

А здесь было тихо. Танки, прикрытые сверху маскировочными сетями или просто обставленные срубленными деревцами, стояли по дну оврага рассредоточено и пыхали жаром от раскалённой на солнце брони. Экипажи, утомленные не столько полуденным зноем, сколько затянувшимся ожиданием, прятались в тени танков и вели неспешные разговоры. Божья коровка всё силилась преодолеть преграду на почерневшей от пролитого автола травинке, но это ей никак не удавалось, и Алёша собрался помочь ей, но она, неожиданно расправив свои двойные крылышки, улетела…

-- Что немец, что немец? – горячился сухопарый пермяк Серёжа Авдеев,– это он в сорок первом умел воевать, когда у наших солдат даже шанцевого инструмента не было. Да что там лопаты – у командиров карты отсутствовали, а как без них воевать? Теперь и немец поглупел. Видите как прёт сломя голову, а того не знает, что здесь у нас траншея над траншеей теснятся, – и он в сердцах махнул рукой.

Сережа среди экипажа единственный из довоенных призывов кадровый, отступал от самой границы, участвовал в сражении под Смоленском в армии генерала Лукина, потом хлебнул лиха в кровавой мясорубке на переправе через Днепр у деревни Соловьёво. Знаком с Рокоссовским, который вручал ему медаль «За отвагу» под Москвой. Прошёл, казалось бы, все круги ада, и ни одной царапинки на теле.

-- Так он, писали газеты, – вступает в разговор наводчик орудия Стременных Павел, или, чтоб быть короче – просто Стремя – коренной сибиряк с маленькими, глубоко посаженными глазками и таким же маленьким росточком, – хочет реванш взять за поражение под Москвой и в Сталинграде…

-- Ну, это ему хрен с редькой! Опоздал, голубчик. Надо было в сорок втором году поднапрячься, когда командиры ещё не поняли, что к обороне нужно серьёзно относиться, одними контратаками не удержать танки. А теперь и заградительные отряды вовсе не нужны стали: народ осознал, что если не он, то кто ещё его защитит?

-- Немец тоже не простак, ведь как ты ни прилаживайся, как ни маневрируй, а «тигр» только из засады можно поразить, – краснея, вступает в разговор Алёша. Он, как самый младший в экипаже, хотя и понюхал пороха до сыти, но в разговор взрослых вступать стеснялся: просто сейчас наболело.

-- Ну, партизан, тебе всё засады снятся!? – оживился Стремянных.

-- А ты не смейся, Стремянных, парень дело говорит, – вступился за Алёшу молчавший до сих пор командир танка Шептун – пожилой старшина ещё из довоенных «макаронников», – ты же сам просишь в другой раз, чтобы наверняка прицелиться, подойти к «тигре» поближе. А как ты подойдёшь к нему, когда он тебя с двух километров поражает, а ты его – только с пятисот метров, а то и ближе, для верности, так сказать?

-- Так у него броня лобовая, сами знаете, под сто миллиметров, – стал оправдываться Стремянных, – вы меня ругаете, что я «сапоги» по полю разбрасываюсь, а мне-то в прицел лучше видно как наш снаряд только чиркает по тигриной «шкуре», а пробить её не может. С боку бы его подрезать, так он назад задом пятиться, чтобы при развороте корму не подставлять под выстрел.

-- Ну, это я от хозяйственных привычек всё отвыкнуть никак не могу, ведь каждый снаряд государству обходится в одну цену с солдатскими сапогами, а мы порой, пуляем их в белый свет, как в копеечку, не задумываясь о том, что за станками стоят сейчас ребятишки да бабы одни.

-- Так это и так понятно! Не понятно другое: что, на сей раз разведка наша проспала «тигров», а ведь он не иголка – в стоге сена не спрячешь? Да и конструкторы наши, где до нынешнего лета были, в каком тенёчке прохлаждались?

-- Ты, Стремя, всё в одну кучу не вали. Сам знаешь, что танковые заводы эвакуировали. Пока наладится всё на новом месте, время сколько уйдёт. И так танков стали много давать фронту: раньше на бригады не наскребали, а теперь корпуса и даже танковые армии формируют. Вот силища! – И старшина поднял правую руку с вытянутым указательным пальцем к верху.

-- Так-то оно так, да только слаб наш тридцати четвёртый против «тигра», – не сдавался Стремянных, – ему бы броню лобовую усилить, да пушку заменить, на больший калибр, тогда бы и «тигру» не сравниться со скоростью и маневренностью нашего танка.

-- Ну, не всё сразу. Комбат говорил, что производство новых пушек сложно наладить, поэтому танки теперь будем получать со старыми зенитными пушками, производство которых давно отлажено. Они хотя и меньше на три миллиметра «тигриных», но тоже долбят броню, будь здоров – не хуже немецких. Так, Серёжа? – обратился старшина к Авдееву, – Я слышал, что под Москвой, когда немецкий танк попадал под огонь наших зениток, то снаряды прошивали его насквозь, не взрываясь внутри?

-- Так там танки были другие: собранные со всей Европы, как с бору по сосенке. С ними и сорокапятка неплохо справлялась.

-- Вот! Так что не всё так мрачно, как кажется на первый взгляд. Пока танки новые не поступили, вся нагрузка в борьбе с немецкими «зверями» ложится на самоходки: у них и калибр пушек в два раза больше немецких, и размещается на базе среднего танка, что обеспечивает САУ хороший маневр…

Разговор сам собою иссяк, но все они могли думать сейчас только о предстоящем бое, о будущих коллизиях которого никто не хотел говорить вслух. Уже солдатский «телеграф» успел сообщить, что в соседней танковой бригаде, которая контратаковала вчера прорвавшихся немцев, с поля боя возвернулась едва ли половина танков. Немец расстреливал танки с больших дистанций, и наши экипажи, завидя «тигров», покидали танки и отходили в тыл: танки горели уже без них. Если бы не «зверобои» – 152-миллиметровые самоходки, не весть, что и створилось бы на том поле.

Командование тоже нашло «выход»: запретило танкистам покидать танки до первого раненого в экипаже. Тогда экипажи стали отстаиваться невдалеке от своих танков, дожидаясь первого раненого, и лишь после этого отходили в тыл.

Тоже мне «гениальное» решение! Но без поддержки танков наша пехота может не выдержать напора немцев. Нам бы зарыться по башни в землю, да и встречать немца с ближних дистанций, лишив его преимущества в огневой мощи и броне, а мы всё в атаки ходим и несём неоправданные потери. Да только, кто нас послушает? Вот командующий фронтом со свитой из генералов вчера общался с пехотинцами, что окопались на гребне высоты перед нами. Небольшого росточка, кругленький и весь подвижный как живчик, он о чём-то беседовал с солдатами, громко смеялся, и свита его тоже смеялась, а к нам, танкистам, в овраг так и не спустился. Я бы ему высказал наши пожелания, хотя слышал, что командующий признаёт только один вид боя – наступление, почему солдаты и прозвали его «генерал-вперёд»…

-- Воздух, воздух! – Прозвучал издалека голос наблюдателя, прервавший невесёлые мысли Алёши, – а потом раздалась команда комбата: – Проверить маскировку и всем в укрытия!

Алёша поднял голову и увидел высоко над землёй немецкий разведыватель-ный самолёт, а попросту на солдатском языке – «раму», которая посверкивала на солнце своим фюзеляжем и как бы парила в воздушном пространстве. Самолёт сам по себе и не страшен вовсе, но если наведёт на овраг с танками немецких бомбардировщиков, то будет «скучно». Поэтому все поднялись со своих мест без дополнительной команды и стали поправлять деревца, которыми был укрыт танк сверху и с боков.

-- Стремянных, на башне немного распластай ветки, а ты, Серёжа, прикрой левую гусеницу дополнительно: уж больно она сверкает под солнцем, – обходя танк со всех сторон, давал указания по маскировке старшина Шептун.

-- Да пусть сверкает,— отозвался с башни неунывающий Стремянных, – может он там вверху ослепнет.

-- Ага, ослепнет он! Вот фугасками тебя угостить – это он сможет без очереди. – Засмеялся Серёжа Авдеев.

-- Всё, закончили болтовню! – Оборвал, начавшуюся было перепалку старшина. – Все в укрытие под танк!

-- Годится, – не сдавался Стремянных, – только там сейчас как в бане будет.

-- В танке ещё жарче. – Напомнил Алёша, залезая под танк и стукаясь при этом непокрытой головой о его пропыленное днище.

В овраге всё затихло. Где-то хлёстко били пушечные выстрелы, им вдогонку раздавались глухие – гаубичные. Кажется, бой ощутимо приблизился к их оврагу. Но под танком было уютно лежать, расслабив тело и ни о чём не думать. Это были те минуты, которыми так дорожит солдат на фронте: длинные переходы остались позади, а впереди – неизвестность.

Но Алёше думалось о доме, о матери, которая не знает о его судьбе ничего, об отце, мобилизованном в начале войны в виду непризывного возраста в трудовую армию и направленного на восток. Живы ли они и удастся ли свидеться в будущем?

Ему вот пока везло. Тогда, осенью сорок второго, подошло к их району партизанское соединение Ковпака, и полицаев как ветром выдуло из деревни. Если бы не Ванька Кривой с его маниакальным стремлением непременно расправиться с парнем, то, видимо, и мысль не возникла проситься в партизаны. Его вначале не брали – восемнадцати не было, да и росточком не вышел в богатыря. Сидор Артемьевич всё больше вылавливал окруженцев, что прижились по деревням во время войны. Говорили, что наиболее упрямых отказников даже приказывал расстреливать. Но и то понимал «Дед», как любовно называли его партизаны, что с таким воинством много не навоюешь, поэтому делал упор на добровольцев. Так и состоялся, по образному выражению командира партизанской разведки соединения Вершигоры, дебют Алёши в партизанские разведчики. Но это будет позже, под Сарнами, а тогда пришлось Алёше хлебнуть холодной водички из Припяти, стоя по пояс в ледяной воде при сооружении переправы. Это теперь он стал понимать, что Ковпак берёг молодых, да зелёных, и бросил их тогда на переправу, а не в бой с танками, после которого не все возвратились. Но переправу они, как и обещали «деду», соорудили в срок, по которой потом соединение перемахнуло на правый берег Припяти. Да и то правду нужно сказать, что сильно помогли местные жители: всё вспоминался Алёше седой как лунь дед, что попросил партизан раскатать его хату по брёвнышку и использовать при строительстве переправы…

-- А ты не шепчи, – нарушает течение мыслей Алёши голос пермяка Авдеева, – а то у тебя, Стремя, получается как у тех чудил в сорок первом, которым кто-то вбил в головы, что на немецких самолётах стоят такие приборы, которые улавливают любой звук на земле. Вот они и готовы были расправиться с любым, кто, по их мнению, нарушал звукомаскировку при пролёте немецких самолётов.

-- Да я спрашиваю, почему ты, танкист, а в пехоте воевал, и где твой танк был в это время?

-- А много бы ты навоевал без снарядов и на одной заправке? Бросили мы танки на Березине, как Наполеон свою армию, и пешком подались на восток вместе со всеми отступающими.

-- Что, так в пехоте и воевал?

-- Да нет, тогда в танкистах убыль большая была, а новых взять было негде, вот и собирали по всей армии тех, кто с трактором на гражданке дело имел. Ну, а мне сам бог велел признаться, что я кадровый танкист.

-- Что, в пехоте не сладко было?

-- А где сейчас сладко? Тут при технике, как ни крути, да на гусеницах, а не пешком, к тому же броня защищает.

--Да как же мы на гусеницах, Серёга, да под Москвой и на Волге оказались? Ты же видел всё это своими глазами – объясни, – требовал неугомонный Стремянных.

-- Да что тут объяснять: готовились к одной войне, а получили другую. Немец кучно танки применял. Несмотря на нашу стойкость, пробивал в обороне брешь, а дальше на тылы выходил, и у нас начиналась паника: окружили, мол.

-- Ну, а мы, что, так не могли действовать?

-- Видимо, не могли, Стремя. Те танки, что были в начале, возле границы остались, а те, что потом были, в кучу собрать не могли потому, что дырок на фронте много пришлось затыкать теми танками.

-- Дела… они могли, а мы – не могли…

-- Ты, Стремянных, попридержал бы язык за зубами – здоровее было бы спать, – раздался из сумрака голос старшины.

-- А что я такого сказал? Я просто интересуюсь географией, – решил отделаться шуткой наводчик орудия.

-- Вот-вот, и я к тому речь веду: сходи в особый отдел и поинтересуйся географией этой – они тебе объяснят, что к чему.

-- Ну, уж нет, повременим малость…

Все заулыбались, а Стремянных, изобразив на лице обиду, улёгся вдоль гусеницы и уперся сапогом в каток. Но полежать ему не дали. Под танк заглянул солдат и произнёс:

-- Командиров танков собирает ротный!

-- Видимо, и наш час пробил. – Вылезая из-под танка, произнёс старшина Шептун. – Маскировку пока не убирать, но материальную часть проверить к моему возвращению.

Алёше проверять было нечего. Уже до этой минуты всё было проверено и перепроверено десяток раз, но он, отодвинув от кормовой части танка ветки маскировки, заглянул в тёмное нутро отсека с двигателем, проверил ещё раз щупом уровень масла, и закрыл верхнюю крышку: остальное проверять было незачем. Обошёл танк, постукивая по каткам сапогом, потрогал ленивцы и, удовлетворившись, что всё по его части в порядке, присел на песчаном откосе.

Ребята возились внутри танка и оттуда, через открытый люк башни долетали до Алёши приглушенный бас заряжающего Авдеева и всплески весёлого смеха неунывающего наводчика Стремянных.

Солнце продолжало немилосердно припекать сквозь чёрный комбинезон, и Алёша ощущал, как струйки пота стекали у него между лопаток к пояснице, щекоча кожу, но в тень идти не хотелось – хотелось хоть каких-то действий.

На западе всё также гремело, и земля ощутимо вздрагивала. Пыль и дым в той стороне стоял непроницаемой завесой, и что там творилось, можно было только догадываться. Старшины не было, и Алёша перевёл взгляд на поле.

Пшеничные стебли стояли стеной о край оврага. Всё также цвели васильки и ещё какие-то цветы и травы, названий которых Алёша не знал. Поле поднималось по плоскому взлобку туда, где в траншее мелькали пилотки и каски, занявших оборону пехотинцев, и если бы не они и не стоящие в овраге танки, то можно было бы подумать, что войны вовсе нет, а гул недальнего фронта – всего лишь ворчание грома надвигающейся грозы.

Ребята покинули нутро танка и уселись рядом с Алёшей. Плотный и круглолицый Авдеев поминутно вытирал вспотевшую голову видавшим виды платком, а щуплый Стремянных всё никак не мог найти удобную позу и вертелся. Наконец, Серёжа не выдержал:

-- Ты чего, Стремя, вертишься, будто на шило сел?

-- Сжигаю лишние калории, чтобы таким толстым как ты не быть. И чего это в танковые войска зажиревших мужиков призывают? От них одни только убытки, – начал обычные свои подколки Стремянных.

-- Но и таким как ты худым быть мне не с руки: краше в домовину кладут. Ты как тот мерин, на котором мы с тобой пахали в колхозе, помнишь? Одни кости и кожа. Одним словом, Стремя, – не в коня корм.

-- А что, – оживился Алёша, – вы и землю пахали?

-- А как же – и пахали и сеяли. Только не здесь, а на Степном фронте: Конева был приказ помочь колхозникам, – повернувшись к Алёше, объяснил Авдеев, – да и здесь, у Ватутина, я вижу, тоже, видимо, без войск не обошлось на посевной. Так что жаль будет, если это добро германский кованый сапог снова в землю втопчет.

-- Да он далеко не продвинется: не те времена и не те люди теперь, что в начале войны были. И войск напичкано за каждой высоткой, не меряно. А позади – Степной фронт стоит в обороне. Это на случай его прорыва, значит, – заключил Стремянных.

-- И как же вы пахали – на себе, что ли? Ведь танк в плуг не запряжёшь?

-- Ну, зачем же именно танк? Мобилизовали всех ездовых лошадей в гужевых ротах, поскребли по «сусекам» у хозяйственников воинских частей, и получилось не хуже, чем в довоенное время в колхозах, только без красного кумача обошлись: не до него было, да и где его возьмёшь по военной поре.

Пришёл старшина Авдеев, и разговор сам собою иссяк. Все обратили взоры на командира, а он неспешно запрыгнул на танк, пошарил рукой в башенном люке, достал оттуда шлемофон, отряхнул его и сказал:

-- Всё, братцы, маскировку убрать, выдвигаемся на передок колонной в походном порядке, за проходом в минных полях разворачиваемся в боевую линию. Алёша, будешь идти за танком командира взвода, за проходом, если он примет вправо, то наше место слева от него. В общем, я там подкорректирую. Всё ясно? Вопросы есть?

-- А с обедом как? – спросил Стремянных.

-- У тебя и так лишние калории, сам же только что признавался, что сжигаешь их, – не упустил случая подколоть товарища Авдеев, и все засмеялись.

-- За обед у командира роты речь не заходила. Всё, выполняем приказ. По местам! – скомандовал старшина, и ребята стали забираться на танк.

Скоро овраг наполнился шумом работающих моторов, и сизый дым выхлопных газов повис прозрачной голубоватой пеленой в раскалённом воздухе. Танки неспешно выползали из оврага на простор, строились на дороге в колонну, и со стороны могло показаться, что это вовсе не танковая колонна, а сказочный Змей-Горыныч в стальной чешуе извивается среди поля.

Передний танк окутался дымом, дёрнулся, а дальше двинулся по дороге, покачивая стволом на ухабах. За ним последовал второй и третий: колона сдвинулась с места.

-- Держи дистанцию, Алёша, – раздался голос старшины, – а то ещё воткнёшься пушкой в зад соседа.

-- Ствол надо повыше поднять – всего-то и дел, – откликнулся скорый на решения Стремянных. Дальше ехали молча.

Пыль, поднятая передними машинами, встала над дорогой серой стеной, висела в неподвижном воздухе и оседала на придорожные травы и кустарники блёклым налётом. Люки пришлось задраить, но от этого легче не стало. Ладони вспотели, и Алёша вытирал их попеременно о комбинезон. Танки взобрались на взлобок, перевалили траншею и устремились в проход, отмеченный в минном поле полосатыми вешками. Солдаты в траншее стояли в полный рост, молча взирали на танки и никто из них не помахал им вослед рукой. Алёше показалось это дурным предзнаменованием, и сердце нехорошо шевельнулось в груди: так бывало всякий раз в разведке, когда партизаны неожиданно для себя напаривались на немцев. Но он усилием воли переключил внимание на управлении танком и уяснении обстановки на маршруте движения.

Тем временем танки уже миновали проход и растекались по широкой долине с редкими купами кустарников и одиночно стоящих деревьев среди нескошенных трав всхолмленного луга. В деревне, на соседней возвышенности, видны были всплески разрывов и горящие хаты. Такие же султаны разрывов «расцветали» за околицей деревни на клине желтеющих хлебов и, немного постаяв, теряли первоначальную форму и оплывали на развороченную ими же землю. Но звуки разрывов сквозь толщу брони доносились невнятно и казались вовсе не страшными.

-- По площадям бьёт, собака, нас пока не видит, – нарушил привычное уже молчание голос наводчика орудия.

-- Чего доброго, Стремя, а нас он быстро нащупает, и тогда перенесёт огонь на танки, – откликнулся Серёжа Авдеев.

-- Вот поэтому, Алёша, прибавь обороты и выдерживай направление на колхозную ферму: всё же, какая-никакая, а защита от прямого выстрела, – отдал приказ старшина.

Алёша, поработав фракционами, как бы проверяя исправность ходовой части, и бросил машину вперёд напрямую через кустарники. Уже через несколько минут они миновали низину и пошли на подъём. До фермы оставался километр ровного как футбольное поле взлобка.

-- Стремянных, самое опасное место для нас, поэтому смотри в оба, – распорядился командир, – Авдеев , бронебойным заряжай, а ты, Алёша, маневрируй на подъёме.

Алёша, выполняя приказ старшины, бросал танк то влево, то вправо, но оборотов двигателя не убавил. На половине пути до крайнего сарая, который белел впереди когда-то оштукатуренной и выбеленной известью стеной, появилась уверенность, что маневр удался и везение их не оставит и дальше.

Встали под сараем: позиция получилась что надо, но только в том случае, если противник появится спереди. Если же сзади, то… лучше об этом не думать. Но им повезло – противник появился спереди.

Вначале из-за угла сарая медленно выплыл набалдашник дульного тормоза, потом появился длинный ствол, а за ним – и вся обрубленная фигура «тигра». Это явление было столь неожиданным, что, хотя его и ждали, но в первые секунды всеми овладело оцепенение. Первым опомнился старшина:

-- Бронебойным, огонь!

Танк ощутимо качнуло, и в тот же миг Алёша увидел яркую вспышку в районе силовой установки «тигра», а чуть погодя, оттуда повалил дым.

-- Готов! – воскликнул Стремянных. Но Алёша видел, что башня «тигра» продолжает медленно поворачиваться в их сторону. «Ну, всё, теперь он нам врежет» – молнией пронеслось в голове у Алёши.

-- Да не совсем готов. – Констатировал старшина. – Авдеев, бронебойный, быстро! – и секунду спустя: – Стремянных, под башню ему, в борт – огонь!

Танк снова ощутимо качнуло, и выстрел орудия слился с разрывом снаряда. Из всех щелей вражеской машины повалил дым, а над кормой танка появились языки пламени. Опять прозвучала команда старшины:

-- Алёша, сейчас люки откроются, срежешь их курсовым пулемётом.

Но люки у «Тигра» так и остались закрытыми, и неугомонный Стремянных тут же выдал вердикт:

-- Всё, ребята, братскую могилу им, а не курского хлеба.

-- Алёша, наши уже рядом, поэтому тихонько выдвигайся из-за угла, а остальным быть готовыми к любой неожиданности,— распорядился старшина Шептун, и Алёша тронул танк с места…

Что было дальше, Алёша не помнил. Очнулся в кромешной темноте. Дышать было нечем, и он машинально нашарил рукой рукоятку защёлки и откинул крышку люка. В глаза ударил яркий солнечный свет, и Алёша на миг зажмурился. Позади, в жарком и дымном нутре танка, что-то трещало, и жар ощутимо припекал спину сквозь комбинезон. Он ещё посидел мгновение, решая для себя, что делать дальше, и громко позвал товарищей. В ответ – тишина. Выходит, что остался один, стало яснеть ему.

Тогда Алёша приподнялся с сиденья, лёг на край люка животом и вывалился наружу на покатую броневую плиту, по которой скатился на землю. Пульсирующая строчка пуль, что подняла пыль рядом с его головой, бросила Алёшу под танк.

Он полежал какое-то время без движений, прислушиваясь и присматриваясь к окружающей обстановке, достал из кобуры на поясе пистолет, машинально проверил патроны в магазине и стал выглядывать наружу, прикрываясь гусеницей танка.

На поле возле деревни горели танки – наши и немецкие. Едкий дым поднимался в мутное небо, растекался по окрестностям, смешивался с пылью и создавал непроницаемую пелену над полем боя. Но, судя по звукам, бой отдалился за деревню.

Пора было уходить. Дым забивался под танк и не давал дышать. Днище накалилось и под ним становилось жарко. Внутри танка что-то взрывалось. Патроны, определил Алёша, пора уходить, пока не взорвались от детонации снаряды.

Он не стал ползти по ровной луговине, благоразумно полагая, что там он будет прекрасной мишенью, а направился к пшеничному полю, которое начиналось за фермой. Здесь, как и возле оставленного ими оврага по краю поля цвели васильки. Алеша сорвал цветок, принюхался к нему, но тот, показалось ему, отдавал запахом гари. Повернувшись на бок, осмотрелся позади себя. Его танк горел, выбрасывая в небо густые клубы чёрного дыма, и Алёша неожиданно для себя заплакал. Ему вдруг стало жаль погибших товарищей, с которыми успел сродниться: основательного и хозяйственного старшину Шептуна, много повидавшего на этой войне Серёжу Авдеева и никогда не унывающего балагура Стремянных, которому уже не придётся идти в особый отдел, чтобы изучить географию.

Он повернулся на живот и начал ползти, подминая под себя стебли пшеницы. Полз и плакал навзрыд, не стесняясь своих слёз, как когда-то в детстве, когда гонялся за соседской кошкой, не в силах отнять у неё так некстати выпавшего из гнезда воробышка. Полз, сжимая в правой руке пистолет ТТ, а в левой – сорванные на краю поля васильки, и красный диск солнца сквозь дымную завесу безучастно взирал ему вослед.

… В теплушке было тесно. Военный люд всех званий и возрастов сидел и лежал на деревянных нарах, сколоченных из не оструганных досок, дымил махоркой и папиросами и вёл бесконечные беседы. Колёса выстукивали на стыках однообразный мотив, на который можно было положить любые стихи. Вагон раскачивало и бросало в разные стороны на давно не ремонтированном пути, и тогда он начинал жалобно скрипеть и содрогаться.

Алёша лежал на верхних нарах и ему видна был в открытую настежь дверь теплушки голая как колено заволжская степь. Травы в степи давно выгорели на солнце и потеряли былую привлекательность. Ему, человеку лесному вообще была не понятна красота здешних мест и все эти ковыли и шары верблюжьей колючки не умиляли и не будоражили сознание.

Давно осталась позади станция Обаянь с опрокинутым в кювете за запасными путями исковерканным паровозом и ребристыми остовами сгоревших вагонов. Уплыли назад поля с созревающей пшеницей и стоящие неподвижными памятниками отгремевшим сражениям – сгоревшие и успевшие покрыться коричневой ржавчиной танки и другая войсковая техника. Места расположения былых деревень и посёлков угадывались по печным трубам, торчащим из зарослей бурьяна и чертополоха.

А ещё Алёше вдруг вспомнился аист, стоящий в своём гнезде, сооруженном на вершине печной трубы, и он улыбнулся: вот, хозяин вернётся, а место-то занято. И полковник вспомнился вдруг, который обозвал их «безлошадными», поскольку в школьном классе были собраны на инструктаж все механики-водители танков, потерявшие свои машины в ходе недавних боёв.

И инструктаж был короток, как выстрел: помочь на заводе при сборке и обкатке танков, если потребуется, а главное – скорейшая доставка машин в корпус на фронт.

И вот они уже четвёртые сутки путешествуют по железной дороге, то останавливаются на полустанках и станциях, то снова трогаются дальше. Когда остановка слишком затягивается, к военному коменданту направляется целая делегация офицеров, которая объясняет, разъясняет и доказывает важность своей миссии. Это иногда помогает. Но когда комендант произносит магическое слово «литерный», разговоры и споры стихают.

Алёша, который вырос в деревне и видел поезд только в кино, когда приезжала кинопередвижка, с любопытством впитывал всю механику работы железной дороги. И уже знал из объяснения однорукого коменданта одной из станций, что литерные поезда идут вне расписания и по «зелёнке», то есть от пункта отправления до пункта назначения машинисту такого поезда всё время светит зелёный семафор. И то узнал и не поверил вначале, что о движении литерного поезда товарищ Коганович ежедневно докладывает товарищу Сталину. Лишь десятилетия спустя он прочёл в одной книге о войне, что майор-комендант не врал, а сообщил им истинную правду, хотя и рисковал безмерно.

А литерные поезда он уже повидал. Несётся такой поезд мимо станции без остановки, и дежурный по станции приветствует его поднятым вверх флажком, а машинист поезда на приветствие отвечает протяжным гудком. И проносятся мимо вагоны и платформы, гружённые танками и орудиями, взвихривая придорожную пыль, и ещё долго вслед за поездом катятся шары верблюжьих колючек, и трава на заросших насыпях ходит ходуном.

Кто-то из бывалых командированных уже известил, что в пути им остаётся пробыть до Челябинска ровно сутки, а там, после погрузки и присвоения их поезду номера, – прокатятся и они в литерном поезде на зависть другим.

Но Алёшу не это волнует. Он всё силится представить завод по выпуску танков и никак не может его себе вообразить. Ведь кроме кузни колхозной, да ремонтных мастерских в их танковой бригаде, других производств видеть не приходилось. А так хочется узнать: как, из чего, каким образом получается совершенство конструкторской мысли – танк…

Сам завод поразил Алёшу размерами. Громады производственных корпусов закрыли от взора половину неба. В самих цехах, в царстве дыма, грохота и визга инструментов и механизмов, творилось что-то похожее на поле боя во время атаки. Бил по раскалённой болванке паровой молот, вспыхивали молнии электросварок, звенели цепями подъёмники, бесшумно катили по рельсам козловые краны. Всё это работало слаженно и чётко, как шестерёнки у тех часов с кукушкой, которые он разобрал в детстве из любопытства, и получил от отца трёпку.

В сборочном цехе Алёша сразу обратил внимание, что пушки в танковых башнях с более длинными стволами, чем прежде. И вспомнился вдруг старшина Шептун, который боялся таранить пушкой, впереди идущий танк и требовал соблюдать интервал. Вспомнил… и праздник тут же померк, потерял радужность красок.

Пожилой рабочий поймал его за рукав гимнастёрки и, перекрывая грохот и шум, попросил:

-- Вижу по твоим рукам и острому взгляду, что ты из механиков будешь? Пойдём, поможешь устанавливать дизель на место, – и подвёл его к распахнутому зеву танка.

Они вместе установили двигатель на одном танке, потом тоже делали на втором, и старик всё объяснял Алёше тонкости устройства механизмов и говорил на прощанье назидательно:

-- Хороший механик-водитель танка – половина успеха экипажа в бою! Сам когда-то управлял броневиком на гражданской войне. Ну, спасибо, тебе, солдат! Успеха в боях и, как говорят: ни пуха, ни пера! – И расплылся в приятной улыбке.

-- К чёрту!.. – громко ответил Алёша, и улыбнулся в ответ.

Грузились на подъездных путях завода. Как оказалось, и здесь всё было продумано до мелочей, и погрузка много времени не заняла. Танки поднимались на высокую бетонную рампу, а с неё – на железнодорожные платформы. По краям гусениц подкладывали куски досок и прибивали большими гвоздями. Кроме этого танки крепили к платформам растяжками, скручивая ломами жгуты проволоки в «верёвку», как скручивает тряпку дневальный по роте во время мойки полов в казарме.

Как и предвещал бывалый командированный, поезд их стал литерным. О том, как всё оформлялось и деялось – рядовым не положено знать. Но летели они к фронту на всех парах почитай без остановок, и прибыли вовремя – в канун освобождения города Белгорода. Так что о салюте в Москве в их честь узнали потом, а приказ с благодарностью Верховного Главнокомандующего им зачитали перед строем сразу.

Новые танки показали себя в боях превосходно, и уже так нагло как раньше «тигры» и «пантеры» не разгуливали по полю боя, а сделав выстрел-другой, прятались за увалом или другим укрытием. Так что и повторное освобождение Харькова прошло на удивление быстро. А дальше войска двинулись к Днепру. Враг ещё сопротивлялся, ещё подбрасывал резервы, цеплялся за высотки и каменные постройки городов, но всё было напрасно: в воздухе уже витал лозунг-призыв – «Даешь Киев!», и войска неудержимой лавиной двигались к Днепру.

Как встречали войска в украинских селениях, Алёша видел редко. Ведь танкисты всегда на острие атаки и входили в города и сёла с боями, когда о встречах не могло быть и речи. Да и сами города и сёла больше запомнились своими названиям, а не теми достопримечательностям, которые у них имелись.

К Днепру вышли южнее Киева у селения Букрин, и сходу пехота на лодках, на сколоченных наспех плотах и плотиках двинулась на правый берег. Немцы то ли не знали об этом, то ли ещё не разобрались в обстановке, но упорного сопротивления не оказали. Только значительно позже за плацдарм разгорелись жестокие бои, и танкистам с левого берега пришлось огнём своих орудий поддерживать пехоту на правом берегу.

Танки стояли в саду возле белых хаток-мазанок с маленькими окнами и соломенными крышами и время от времени открывали огонь по правому берегу Днепра. Результатов своей работы они не видели, поскольку при стрельбе с закрытых позиций огнём управлял корректировщик с правого берега. В таком положении делать Алёше было нечего, и он собирал яблоки в саду и подкармливал ими членов своего нового экипажа, которые в эти дни трудились у орудия в поте лица.

Экипаж подобрался из бывалых бойцов, которые успели поучаствовать в боях и прибыли в роту после госпиталей или из неполных экипажей, которые подвергались перетасовке. И хотя они вместе прошли по дорогам войны не одну сотню километров, Алёша не мог забыть свой первый погибший экипаж, и к новым товарищам относился сдержано, не раскрывая душу нараспашку. Да и держался он в коллективе теперь на равных и не смущался как прежде, задавая вопросы или отвечая на них.

Лишь командиру экипажа сержанту Иванову, коренному москвичу и бывшему мастеру завода «Серп и молот» он признался, что не работал в Москве, а был на излечении после ранения. А кода тот узнал, что перед ним ещё и бывший партизан, его удивлению не было границ:

-- Надо же, первый раз в жизни вижу перед собой живого партизана. О Ковпаке тоже читал: газеты о нём много писали. Говорят, загнали немцы твоего Ковпака в Карпаты и ждут, когда он сам умрёт от голода.

-- Ну, нет, это у них не получится. «Дед» и не из таких передряг выходил, так что и на этот раз у немца ничего не выйдет.

-- А ранен был в грудь? – показал он на заштопанную дырку в гимнастёрке.

-- Нет, нас переодевали на сборном пункте, и такая мне гимнастёрка досталась.

-- Ясно, – погрустнел сержант, – с убитого, значить, сняли, постирали и в дело. Хорошо хоть такая гимнастёрка досталась, а то мог бы получить форму народного ополчения и лапти в придачу, – и он невесело улыбнулся…

С остальными членами экипажа – с весёлым и разбитным полтавчанином Рябоконем и ростовчанином Мирским – Алёша держался дружески-сдержано: сам в чужую душу не лез и других в свою не пускал.

Рябоконь чем-то походил на погибшего Стремянных, однако был полнее последнего и не лез в «драку» по любому поводу. Всё горевал, что прошли танком в пяти километрах от его села, даже родные тополя в открытый люк видел, но родных так и не довелось повидать. Был он в экипаже наводчиком, с обязанностями справлялся превосходно, а потому от сержанта нареканий не имел.

Мирской был наоборот молчалив, угрюм и неулыбчив, хотя общие разговоры поддерживал. Как-то Рябоконь шепнул Алёше по секрету, что у Мирского кто-то из родни погиб на его глазах и с тех пор тот в себе замкнулся. Алеша таким людям сочувствовал и старался если не угождать, то хотя бы относиться к ним приветливей.

В остальном экипаж был как экипаж – не хуже и не лучше других экипажей. Хотя в душе каждый из них понимал, что коллектив их может в любую минуту распасться, и разойдутся они по медсанбатам и госпиталям, по братским могилам или канут в безвестность, так и не дожив теперь уже до победы, как не дожили миллионы других рядовых ещё задолго до них. А чтобы дожить, нужно было знать и владеть в совершенстве тем оружием, которое им досталось на этой войне. А ещё Алёша усвоил от бывалых солдат, что на войне выживает только тот воин, который думает и живёт войной. Стоит только допустить слабину в душе и начать думать о доме и о всём, что осталось за июньской чертой сорок первого, как неизменно тебя подстережёт беда. И за примерами далеко не нужно было ходить – они были рядом. Алёша почему-то был уверен, что и тогда, июльским днём у колхозного сарая, прояви старшина Шептун выдержку и терпение и не им бы пришлось гореть, а нетерпеливому противнику.

На Букринский плацдарм их танковая бригада переправилась по наведённому через Днепр наплавному мосту через две недели после выхода к реке. Плацдарм каждый день расширяли, рвали вражескую оборону, в том числе и танками, и, не смотря на его обширную площадь, войскам здесь было тесно. Особенно стало тесно, когда на плацдарм переправилась вся их третья танковая армия.

Противник обстреливал плацдарм из орудий, и наши батареи вели с ним контрбатарейную борьбу, переходящую порой в дуэли. Авиация – наша и немецкая – висела над плацдармом от зари до зари, устраивая в воздухе настоящее представление. Войска в связи с этим всё глубже зарывались в землю, копали капониры и укрытия не только для себя, но и для боевой техники. Однако потерь было не избежать, и по часу можно было наблюдать, как к переправе тянулись вереницы раненых, а на свободных пятачках плацдарма вырастали братские могилы.

Осень всё больше вступала в свои права. Зачастили туманы и дожди. Ощутимо похолодало, особенно это чувствовалось по ночам. На плацдарме сожгли все, что могло гореть, и обогреться было нечем. Старшина роты привёз красные кирпичи, и их замачивали на сутки в бензине, а потом закладывали в печки, изготовленные из железных бочек, и такие «дрова» горели постоянно, давая обогрев озябшим телам.

Алёша предпочитал находиться больше внутри танка, где было более безопасно, и не так донимал холод. Хотелось уже помыться в настоящей бане, сменить бельё, да хотя бы по-человечески выспаться в тепле, скинув обмундирование. Но желания рядовых не всегда совпадали с планами вышестоящего командования, которое готовило с плацдарма наступление. Что отсюда готовилось наступление, было ясно и противнику, ведь так просто танковые армии на плацдармах не держат.

-- Он ведь тоже не дурак, понимает, что готовится удар, ведь такую махину, как танковая армия в стоге сена не спрячешь? – задавался вопросом Алёша.

-- А что он может сделать в создавшейся обстановке? Для противодействия танковой армии нужны резервы, а Гитлер пока мечется: где их взять, с какого участка фронта снять, чтобы не получить снова по тыкве? – объясняет стратегию командования сержант Иванов.

-- Как же тогда быть с внезапностью? Ведь он же не слепой и видит, что готовится наступление? – спрашивает Мирской.

-- Ну, у командования на сей счёт, видимо, и построен расчёт: пусть видит – больше будет нервничать, начнёт метаться и совершать ошибки, а нам только это и надо.

Но сержант Иванов не угадал: в одну из тёмных ноябрьских ночей, ещё с вечера, им приказали готовиться к маршу. Умащиваясь удобней на своем месте в башне танка, Мирской недоуменно спрашивал у командира:

-- Куда пойдём, ротный не говорил?

-- А куда отсюда можно пойти? Только вперёд или в могилу, что, мне кажется, на сегодня одно и то же.

-- Но ведь мы никогда не ходили ночью в атаку?

-- А тебя никто и не посылает ночью. Пока будем выдвигаться на передок, то, да сё и утро наступит. Слышишь, какой тарарам подняла наша артиллерия? Это для того, чтобы фриц заранее не узнал о нашем выдвижении по гулу моторов.

Однако с полной темнотой двинулись они к переправе без включённых фар. Шли ощупью, как слепые от одного регулировщика с фонарём с синим фильтром к другому. То же было и на самой переправе – цепочкой стояли солдаты с фонарями по длине всего моста. Сержант, стоя в полный рост в башне танка, подавал команды Алёше, который соблюдал дистанцию с впередиидущим танком и косил глаза на цепочку огней. Артиллерия продолжала неистовствовать, и уже подумалось ненароком: не перестарались бы наши, а то всполошатся немцы.

Но всё обошлось как нельзя лучше, правда, гимнастёрка на Алёше была мокрой от пота, хоть выкручивай её, и руки от пережитого напряжения ещё долго дрожали. Когда на левом берегу уже за селом колонна повернула на север, Рябоконь, перекрывая гул мотора, радостно вскричал:

-- Я так и знал – на Лютежский плацдарм передвигаемся, что северней Киева!

-- Тебе бы у генерала Ватутина в заместителях ходить, а ты «пригрелся» в экипаже наводчиком орудия, стратег, – съязвил сержант.

-- Ну, должен же в экипаже быть хотя бы один военный человек? – спросил Рябоконь, ни к кому не обращаясь конкретно, и надолго замолчал.

Шли всю ночь, нигде не останавливаясь – мимо притихших сёл с белыми хатками у обочин, мимо неподвижных регулировщиков, и Алёша благодарил бога, что накануне прошёл дождь и избавил колонну от пыли. Ночь была тёмная, но при свете звёзд дорога стелилась под гусеницами танка едва различимой серой лентой. Под утро начал наползать туман, окутывая придорожные предметы и саму колонну непроницаемой пеленой: пришлось замедлить ход.

Но командиры торопили, и танки двигались наугад в надежде, что сосед не подгадит. Сержант уже не стоял в башне, а сидел на броне рядом с люком механика, и помогал тому угадывать дорогу. Алёша впервые пожалел, что нет в экипаже взаимозаменяемости, такой необходимой в подобных острых ситуациях как в нынешнюю ночь.

К переправе вышли ещё затемно. Здесь, как и на покинутом плацдарме, гремела артиллерия и в тумане угадывались отсветы выстрелов орудий. Туман над рекой был ещё плотнее, и фонари не помогали, поэтому впереди каждого танка шёл по центру моста регулировщик, указывая дорогу.

Переправились на правый берег и вышли в указанный район, замаскировали машины и к тому моменту, когда туман стал редеть, на месте расположения прекратилось всякое движение. Так прошёл первый день на новом плацдарме…

Ночь была звёздной. Передовая жила обычной жизнью. Взлетали осветительные ракеты, и немного зависнув, падали на нейтральной полосе, разбрасывая искры. Строчки трассирующих пуль дежурных пулемётов обеих сторон, переплетались между собой, перелетали ничейную полосу и гасли в брустверах траншей. Били орудия, при этом вспышки от выстрелов были ярче, чем всполохи от разрывов снарядов. В общем, всё было так, как всегда бывает в обороне в ночное время.

И вдруг заревела артиллерия, и шквал огня и стали накрыл траншеи противника. Немецкую оборону затянули тучи пыли и дыма. Хлёсткие выстрелы пушек, глухие гаубичные и миномётные хлопки слились в какофонию звуков, от которых закладывало уши. Канонада продолжала неистовствовать, и, прикрывшись артподготовкой, к передовой начали выдвигаться танки.

Потом вдруг всё смолкло, как и началось – обвалом, лишь в ушах продолжало звенеть от давящей тишины, да где-то далеко в тылу немецкой обороны невидимые в тёмном небе бомбардировщики наносили бомбовые удары по резервам противника, и в том месте расцветали трассы эрликонов и слышались глухие взрывы.

И вдруг в затянувшейся тишине взревели ревуны и вспыхнули сотни фар, осветившие немецкие позиции. Это было столь невероятно, что даже в наших траншеях бойцы присели от неожиданности..., и вперёд двинулись танки.

Алёша видел, как в немецких траншеях поднимались во весь рост солдаты, карабкались на брустверы и бежали в свой тыл. Но рассматривать было не досуг: танки шли светящейся в ночи лавиной в тесном строю, и надо было так лавировать среди воронок, чтобы не столкнуться с соседями.

Первую траншею преодолели сходу, а в глубине обороны, чем дальше продвигались танки, тем больше они получали отпор: противник пришёл в себя и оказывал сопротивление.

Алёша видел, как из темноты возникали розовые трассеры, неслись низко над землёй в сторону наступающих войск, и тогда то один танк, то другой застывали на месте. Он делал короткие остановки, и наводчик каждый раз посылал в сторону противника снаряды. Наша пехота бежала следом, то отставая от танков, то вновь нагоняя их.

Ночной бой плавно перешёл – в дневное сражение. Противник перебрасывал в места наметившегося прорыва своей обороны резервы, отчаянно сопротивлялся, но ничто уже не могло помочь обороняющимся: над полем боя витал единственный клич – «Даёшь Киев!», и этим кличем жили сейчас все: от командующего фронтом, до рядового пехотинца.

Как освобождали Киев, Алёша не видел: после прорыва немецкой обороны их танковую бригаду повернули на северо-запад по житомирскому шоссе, и начались стремительные броски и короткие, но яростные схватки с отходящим противником. Порой наши наступающие подразделения смешивались с немецкими боевыми порядками, и нельзя было понять сразу, где свои, а где – чужие. Бои приобрели краткосрочный характер: внезапно начинались и так же внезапно угасали. В один из этих дней остались без снарядов, и тогда Алёша стал помогать приданной их танковой бригаде пехоте гусеницами своего танка. Кончилось горючее…, и танки встали.

Но уже их догоняли высвободившиеся после освобождения Киева войска и включались в боевую деятельность, и зазвучали в боевых сводках новые названия городов и посёлков – Фастов, Коростень, Житомир…

Алёша уже не чаял остаться в живых. Был ли это страх? Да, был, и не единожды! И в этом нет ничего зазорного и стыдливого, ведь первейший инстинкт всего живого – инстинкт самосохранения. Поэтому, особенно молодому парню, хотелось выжить! И продолжить жить дальше, несмотря на массу смертей и жесточайшую реальность, которые тебя окружали каждодневно. А как же героизм, его-то не сбросишь со счетов? Героизм – это минутный порыв в отчаянии или ненависти. Не было такого слова в обиходе у фронтовиков, его стыдились и избегали произносить. Это слово из лексикона комиссаров и досужих журналистов. Ведь и трусливый заяц порой атакует лису, но от этого он не становится, более героическим. Воинский долг – вот что руководило человеком в бою. И изречение: «Кто, если не мы?!» придумано не нами, а пришло к нам из глубины веков нашей истории.

Алёша давно усвоил эти истины и старался оттачивать своё мастерство затем, чтобы выжить: мёртвый, он никому не будет нужен. Танк в его руках временами «плясал» как застоялый жеребец у председателя их колхоза, когда тот, бывало, выезжал на ответственные мероприятия. Освоил танковую пушку и неплохо стрелял из неё, и уже мог заменить наводчика орудия, если возникнет такая необходимость. Легко отличал фугасные снаряды от бронебойных и подкалиберных снарядов, а поэтому вполне справился бы с обязанностями заряжающего орудия.

И ещё он понимал, что там, севернее, за линией фронта, в каких-то двухстах километрах от Овруча и Припяти, находится его родная деревня с матерью и сестрой, и чем раньше они придут туда, тем больше гарантии, что родные останутся в живых. А это возможно было приблизить, только перешагнув через лишения и большие жертвы.

Они освободили Житомир, потом сдали его обратно немцам, и снова освободили, теперь уже навсегда. Ходили в атаки и контратаки, залечивали раны и снова шли в лобовые атаки на танки противника, выбивая броневые зубы Гудериану, как любил каламбурить их комбриг.

Алёшу, наконец, осенило, что они находятся теперь в предполье тех мест, где начиналась его боевая юность в партизанском соединении Ковпака и где исхожены и изъезжены все дороги и тропинки партизанской разведкой. Это там, в партизанской разведке, ему привили зачатки навыков думать прежде, чем делать что-то, так как на войне выигрывает не тот, кто отчаянно рискует, а тот, кто способен передумать противника.

Но места эти были ещё во власти противника, и о судьбе партизанского соединения Алёша ничего не знал, и узнать было не у кого. А в дальнейшем два Украинских фронта охватили железной удавкой Корсунь-Шевченковскую группировку немцев, и думать о судьбе партизан стало вообще недосуг: их танковую бригаду бросили на ликвидацию вражеского «котла».

Дорог как таковых в марте не стало: жирные украинские чернозёмы превратились в сплошное болото, и боеприпасы наступающим войскам приходилось доставлять на быках, а подчас снаряды солдаты несли на себе. Танки ещё ползли по сплошному месиву, застревали, вытягивали друг друга из гиблых мест, и вели бои порой в отрыве от безнадёжно отставшей пехоты.

В том выселке, что располагался недалеко от села, из-за сарая неожиданно вынырнул немецкий танк и сходу произвёл по ним выстрел из пушки. Снаряд по касательной ударил в правый передний угол танка, сорвал ленивец и разорвал гусеницу, и Алёша мгновенно затормозил. То ли немецкий наводчик торопился и плохо прицелился, то ли бил на упреждение, но одно было ясно, что он сплоховал: подошла очередь нашим танкистов на выстрел. И Мирской не подгадил – снаряд, выпущенный им с близкого расстояния, протаранил броню вражеского танка, и тот задымил. А от второго снаряда танк запылал, и от него занялась пламенем соломенная крыша сарая.

«Рана» у танка оказалась не смертельной, но без сварки было не обойтись, и комбат Иван Беляков – земляк Алёши – оставил последнего с танком ожидать ремонтную бригаду, а остальными членами их экипажа доукомплектовал неполные экипажи в батальоне.

Танки ушли вперёд, а Алёша остался в тылу дожидаться ремонтников, да только ожидание его растянулось на месяц. А когда, наконец, он добрался с танком в расположение родной бригады, то узнал ошеломившую его новость: из его роты не уцелел в тех боях никто.

Вот вам и господин случай, на который так часто кивают не только мудрецы, но и иерархи церкви. У католиков, например, утверждается, что ничего от верующего не зависит, всё заранее предначертано богом и чтобы ты ни делал, а от судьбы тебе не уйти. Но философы говорят, что случайность – это необоснованная необходимость. И православие в унисон твердит: всё зависит от нас самих – бог дал право выбора, а уж верующий сам должен решать – совершать ли ему грехи или жить праведной жизнью, чтобы попасть в рай.

Ничего этого Алёша не знал, и вообще был далёк от религии, как Ленин от буржуазии, ну, а о философских измышлениях и слухом не слыхивал. Но задумываться ему пришлось по этому случаю не единожды, и перебирать в уме цепочку случайностей и обоснований, в результате которых он во второй раз остался единственным в живых из всего экипажа.

А там снова начались бои, и недосуг стало думать о случайностях: в прицел новый наводчик орудия уже видел предместья Проскурова. За Проскуровом повернули на Ровно, а уже оттуда начали сжимать кольцо вокруг Брод.

Тут Алёше пришлось вторично столкнуться со «своими» старыми знакомцами – оуновцами, дивизия которых СС «Галичина» попала в окружение. И сразу вспомнилась зима сорок третьего, когда партизаны Ковпака подошли к предгорьям Карпат. Вначале было много потерь и трагедий, но «дед» быстро разобрался, что к чему и сделал вывод: это отребье хуже оккупантов – скрытное, циничное, безжалостное, – и приказал в плен их не брать. Они знали об этом приказе, и держались до последнего патрона, как, впрочем, и эти, что бесславно полегли в очередном «котле».

Танки стояли на взлобке перед разрушенным мостом, и танкисты дожидались, когда понтонёры наведут переправу. Траншея пролегла полукругом по предмостью ниже танковой колонны, и Алёше хорошо были видны трупы в зелёных мундирах. Он взирал на них равнодушно, как взирают порой на крысу, попавшую в капкан и выброшенную на помойку: ни жалости, ни злобы поверженный враг не вызывал.

Во время войны он больше всего боялся ожесточиться: тогда конец. Алёша видел, что происходило с обозлёнными людьми. Они теряли рассудок и лезли на рожон, делаясь лёгкой добычей врага. Но и среди своих в порыве запальчивости и обиды выходили за рамки дозволенного и становились «клиентами» военных трибуналов.

Своих погибших он жалел и, хотя не был ещё обременён семейными узами, но уже понимал, что с каждым убитым добавляются новые вдовы и сироты. И это сострадание к погибшим и их вдовам с годами для колхозного водителя перерастёт в неоспоримый постулат, в рамках которого он будет говорить: «А какая разница между мной и её погибшим мужем. Мы сидели в одном окопе, только я выжил, а он – погиб», и никогда не отказывал в помощи вдовам.

Война продолжалась. Танки с пехотой снова рвали вражескую оборону, входили в прорыв, растекались бронированными ручейками по пыльным дорогам, и Алёша не заметил, как они оказались в Польше. Только узрев готические шпили костёлов, чешую красной черепицы на крышах домов, разодетых паненок и мужиков в шляпах, он понял, что перед ним – заграница.

Танковая бригада стремилась выйти на Вислу, чтобы захватить переправы и создать плацдарм для будущего наступления. Поэтому в затяжные бои не ввязывались, обходили стороной крупные узлы сопротивления, а мелкие – громили с ходу. Вдоль полевых дорог и здесь колосилась рожь и, как дома, цвели васильки во ржи, и берёзки прихорашивали длинные косы свои, завидя путников. Но всё же это была не Родина, и не каждый встречный махал танкистам приветливо рукой и желал счастливого пути.

Плацдарм они захватили, а зимой перешли с него в наступление на Силезию. И снова Алёша горел в танке и остался невредим. На ходу получил нового бронированного «коня» и дальше – в прорыв. А на Одере остановились. Пока. До того апрельского утра сорок пятого года, когда тысячи орудий возвестят миру о последнем «аккорде» войны. Какой это был прорыв в его военной биографии – Алёша со счёту сбился. Бои были жестокие, кровавые, скоротечные. Снова умирали солдаты, и не было тягостней обязанностей, чем хоронить боевых товарищей в последние дни войны.

И вот он – победный май! Цвели черёмуха и сирень… в чужих парках и садах. Но всё же это чужое цветение было приятнее осязать, чем «тюльпаны» взрывов на поле боя. И не пахли они больше гарью и дымом, как васильки в край военных дорог.

О чём думал в те летние дни Алёша? Конечно о доме, как и миллионы его товарищей - солдат. Он уже знал из писем, что родные его живы, и деревня цела, пережив военное лихолетье. И что мало, до обидного мало вернётся в деревню мужиков с этой войны. И вдовы будут ещё долго заламывать руки, и голосить по погибшим не только по праздникам и на поминках, а старики – смахивать морщинистыми дланями не прошеную слезу. И как быстро и до срока состарятся вдовы!..

Но проходит время, и мечты сбываются. И вот видавшая виды полуторка трясётся по булыжному шоссе, издавая грохот, слышимый за километр. Набегают и уносятся назад телеграфные столбы. Проплывают в запыленном стекле кабины деревни и погосты, пока не появился наяву тот перекресток дорог, о котором столько раз мечталось. И протянутый замусоленный рубль, отстранён почерневшей от машинного масла водительской рукой:

-- Что ты, братец, не смей! Я ведь год назад и сам точно так же кланялся родимой землице. С богом, служивый!..

Алёша закинул за плечи тощий солдатский вещмешок, оглянулся кругом, словно ещё не веря в реальность происходящего, и сделал первый неуверенный шаг по полевой дороге.

Летний день был в разгаре. Далёкий горизонт дрожал в знойном мареве. Покосившийся придорожный столб с табличкой «Андреевка» нацелен был остриём на деревеньку, притулившуюся у шоссе. Сколько таких Андреевок, Березовок и Романовок пришлось проехать ему на своём танке – не счесть.

Справа от дороги раскинулся колхозный сад с белеющими в зелёной листве плодами. «Всё же уцелел сад в военное лихолетье!», – удовлетворённо отметил про себя Алёша. Слева, на взлобке, под пологом стародавних деревьев – деревенское кладбище. А дальше, посреди поля, заросшие крапивой и чертополохом фундаменты бывшего когда-то поместья, и поле с васильками во ржи!

Алёша сошёл с дороги и наклонился над стеной колосящейся ржи. В дремотной тишине, нарушаемой стрекотанием кузнечиков, внятно звякнули медали на его груди, и он попридержал их одной рукой, а второй захватил охапку васильков. Выпрямился в полный рост и долго прижимал их к своему лицу. Нет, не было в васильках запаха гари и войны. Успокоенным, вышел на дорогу и уже уверенно пошагал в сторону своей деревни, высокие тополя которой призывно маячили вдалеке.

Так и шёл Алёша – рядовой солдат отгремевшей войны – по полевой дороге, придерживая за лямку вещевой мешок правой рукой, а левая рука сжимала цветочный символ его Родины – синие васильки.

ВЕРНУТЬСЯ НАЗАД НА САЙТ