Цыбульский Н.И.
ВАСИЛЬКИ
Дяде моему – светлой памяти танкисту
и партизану Клемезь В.О. – посвящаю
На плоском взлобке среди колосящейся
пшеницы маленькими голубыми светильниками вспыхивали цветущие васильки, и
Алёша, прикрывая глаза от солнца, силился вспомнить свою деревню с такими же,
как здесь васильками во ржи. Тени от быстро плывущих тучек блуждали по полю,
набегали на взлобок, и тогда васильки гасли, сникали и теряли свой яркий
первоначальный цвет. Запах разогретой пшеничной соломы и полевой мяты долетал
сюда, в неглубокий овраг, смешивался с запахами масел и газойля и порождал
воспоминания о жатве в родной деревне в то, казалось теперь, давнее довоенное
время. Война разделила всю жизнь на две половины – до и после, прошла дорожным катком по семьям
и судьбам людей, укоротила юность Алёши.
Как там мать с сестрой в оккупации? Не
сделал бы чего плохого с ними полицай Ванька Кривой, который дважды пытался
расправиться с ним, с подростком Алёшей, так некстати подшутившим над представителем
новой власти. И старший брат Миша, что избежал плена в самом начале войны,
видимо, до сих пор прячется в лесе: ему тоже не резон встречаться с полицаями,
иначе припомнят Мише отказ служить в немецкой волосной управе писарем.
Вдалеке погромыхивало, и тучи дыма и пыли
заволакивали западную полусферу белёсого июльского неба. На большой высоте
прошли бомбардировщики в сопровождении истребителей, и скоро оттуда, куда были
нацелены их носы, донеслись приглушенные расстоянием взрывы. Бомбардировщики
отбомбились и возвратились обратно, а истребители остались крутить невиданную
воздушную карусель.
А здесь было тихо. Танки, прикрытые сверху
маскировочными сетями или просто обставленные срубленными деревцами, стояли по
дну оврага рассредоточено и пыхали жаром от раскалённой на солнце брони.
Экипажи, утомленные не столько полуденным зноем, сколько затянувшимся
ожиданием, прятались в тени танков и вели неспешные разговоры. Божья коровка
всё силилась преодолеть преграду на почерневшей от пролитого автола травинке,
но это ей никак не удавалось, и Алёша собрался помочь ей, но она, неожиданно
расправив свои двойные крылышки, улетела…
-- Что немец, что немец? – горячился сухопарый
пермяк Серёжа Авдеев,– это он в сорок первом умел воевать, когда у наших солдат
даже шанцевого инструмента не было. Да что там лопаты – у командиров карты
отсутствовали, а как без них воевать? Теперь и немец поглупел. Видите как прёт сломя голову, а того не знает,
что здесь у нас траншея над траншеей теснятся, – и он в сердцах махнул рукой.
Сережа среди экипажа единственный из
довоенных призывов кадровый, отступал от самой границы, участвовал в сражении
под Смоленском в армии генерала Лукина, потом хлебнул лиха в кровавой мясорубке
на переправе через Днепр у деревни Соловьёво. Знаком с Рокоссовским, который
вручал ему медаль «За отвагу» под Москвой. Прошёл, казалось бы, все круги ада,
и ни одной царапинки на теле.
-- Так он, писали газеты, – вступает в разговор
наводчик орудия Стременных Павел, или, чтоб быть короче – просто Стремя –
коренной сибиряк с маленькими, глубоко посаженными глазками и таким же
маленьким росточком, – хочет реванш взять за поражение под Москвой и в
Сталинграде…
--
Ну, это ему хрен с редькой! Опоздал, голубчик. Надо было в сорок втором году
поднапрячься, когда командиры ещё не поняли, что к обороне нужно серьёзно
относиться, одними контратаками не удержать танки. А теперь и заградительные отряды
вовсе не нужны стали: народ осознал, что если не он, то кто ещё его защитит?
--
Немец тоже не простак, ведь как ты ни прилаживайся, как ни маневрируй, а «тигр»
только из засады можно поразить, – краснея, вступает в разговор Алёша. Он, как
самый младший в экипаже, хотя и понюхал пороха
до сыти, но в разговор взрослых вступать стеснялся: просто сейчас
наболело.
--
Ну, партизан, тебе всё засады снятся!? – оживился Стремянных.
--
А ты не смейся, Стремянных, парень дело говорит, – вступился за Алёшу молчавший
до сих пор командир танка Шептун – пожилой старшина ещё из довоенных
«макаронников», – ты же сам просишь в другой раз, чтобы наверняка прицелиться,
подойти к «тигре» поближе. А как ты подойдёшь к нему, когда он тебя с двух
километров поражает, а ты его – только с пятисот метров, а то и ближе, для
верности, так сказать?
--
Так у него броня лобовая, сами знаете, под сто миллиметров, – стал
оправдываться Стремянных, – вы меня ругаете, что я «сапоги» по полю разбрасываюсь,
а мне-то в прицел лучше видно как наш снаряд только чиркает по тигриной
«шкуре», а пробить её не может. С боку бы его подрезать, так он назад задом
пятиться, чтобы при развороте корму не подставлять под выстрел.
--
Ну, это я от хозяйственных привычек всё отвыкнуть никак не могу, ведь каждый
снаряд государству обходится в одну цену с солдатскими сапогами, а мы порой,
пуляем их в белый свет, как в копеечку, не задумываясь о том, что за станками
стоят сейчас ребятишки да бабы одни.
--
Так это и так понятно! Не понятно другое: что, на сей раз разведка наша
проспала «тигров», а ведь он не иголка – в стоге сена не спрячешь? Да и
конструкторы наши, где до нынешнего лета были, в каком тенёчке прохлаждались?
--
Ты, Стремя, всё в одну кучу не вали. Сам знаешь, что танковые заводы
эвакуировали. Пока наладится всё на новом месте, время сколько уйдёт. И так
танков стали много давать фронту: раньше на бригады не
наскребали, а теперь корпуса и даже танковые армии формируют. Вот силища! – И
старшина поднял правую руку с вытянутым указательным пальцем к верху.
--
Так-то оно так, да только слаб наш тридцати четвёртый против «тигра», – не сдавался Стремянных, –
ему бы броню лобовую усилить, да пушку заменить, на больший калибр, тогда бы и
«тигру» не сравниться со скоростью и маневренностью нашего танка.
--
Ну, не всё сразу. Комбат говорил, что производство новых пушек сложно наладить,
поэтому танки теперь будем получать со старыми зенитными пушками, производство
которых давно отлажено. Они хотя и меньше на три миллиметра «тигриных», но тоже
долбят броню, будь здоров – не хуже немецких. Так, Серёжа? – обратился старшина
к Авдееву, – Я слышал, что под Москвой, когда немецкий танк попадал под огонь
наших зениток, то снаряды прошивали его насквозь, не взрываясь внутри?
--
Так там танки были другие: собранные со всей Европы, как с бору по сосенке. С ними и сорокапятка неплохо справлялась.
--
Вот! Так что не всё так мрачно, как кажется на первый взгляд. Пока танки новые не поступили, вся нагрузка в
борьбе с немецкими «зверями» ложится на самоходки: у них и калибр пушек в два
раза больше немецких, и размещается на базе среднего танка, что обеспечивает
САУ хороший маневр…
Разговор
сам собою иссяк, но все они могли думать сейчас только о предстоящем бое,
о будущих коллизиях которого никто не
хотел говорить вслух. Уже солдатский «телеграф» успел сообщить, что в соседней
танковой бригаде, которая контратаковала вчера прорвавшихся немцев, с поля боя
возвернулась едва ли половина танков. Немец расстреливал танки с больших
дистанций, и наши экипажи, завидя «тигров», покидали танки и отходили в тыл:
танки горели уже без них. Если бы не
«зверобои» – 152-миллиметровые самоходки, не весть, что и створилось бы на том
поле.
Командование тоже нашло «выход»: запретило
танкистам покидать танки до первого раненого в экипаже. Тогда экипажи стали
отстаиваться невдалеке от своих танков, дожидаясь первого раненого, и лишь
после этого отходили в тыл.
Тоже
мне «гениальное» решение! Но без поддержки танков наша пехота может не
выдержать напора немцев. Нам бы зарыться по башни в землю, да и встречать немца
с ближних дистанций, лишив его преимущества в огневой мощи и броне, а мы всё в
атаки ходим и несём неоправданные потери. Да только, кто нас послушает? Вот
командующий фронтом со свитой из генералов вчера общался с пехотинцами, что
окопались на гребне высоты перед нами.
Небольшого росточка, кругленький и весь подвижный как живчик, он о
чём-то беседовал с солдатами, громко смеялся, и свита его тоже смеялась, а к
нам, танкистам, в овраг так и не спустился. Я бы ему высказал наши пожелания,
хотя слышал, что командующий признаёт только один вид боя – наступление, почему
солдаты и прозвали его «генерал-вперёд»…
--
Воздух, воздух! – Прозвучал издалека голос наблюдателя, прервавший невесёлые
мысли Алёши, – а потом раздалась команда комбата: – Проверить маскировку и всем
в укрытия!
Алёша поднял голову и увидел высоко над
землёй немецкий разведыватель-ный
самолёт, а попросту на солдатском языке – «раму», которая посверкивала на
солнце своим фюзеляжем и как бы парила в воздушном пространстве. Самолёт сам по
себе и не страшен вовсе, но если наведёт на овраг с танками немецких
бомбардировщиков, то будет «скучно». Поэтому все поднялись со своих мест без
дополнительной команды и стали поправлять деревца, которыми был укрыт танк
сверху и с боков.
--
Стремянных, на башне немного распластай ветки, а ты, Серёжа, прикрой левую
гусеницу дополнительно: уж больно она сверкает под солнцем, – обходя танк со
всех сторон, давал указания по маскировке старшина Шептун.
--
Да пусть сверкает,— отозвался с башни неунывающий Стремянных, – может он там
вверху ослепнет.
--
Ага, ослепнет он! Вот фугасками тебя угостить – это он сможет без очереди. –
Засмеялся Серёжа Авдеев.
--
Всё, закончили болтовню! – Оборвал, начавшуюся было перепалку старшина. – Все в
укрытие под танк!
--
Годится, – не сдавался Стремянных, – только там сейчас как в бане будет.
--
В танке ещё жарче. – Напомнил Алёша, залезая под танк и стукаясь при этом
непокрытой головой о его пропыленное днище.
В овраге всё затихло. Где-то хлёстко били
пушечные выстрелы, им вдогонку раздавались глухие – гаубичные. Кажется, бой
ощутимо приблизился к их оврагу. Но под танком было уютно лежать, расслабив тело
и ни о чём не думать. Это были те минуты, которыми так дорожит солдат на
фронте: длинные переходы остались позади, а впереди – неизвестность.
Но Алёше думалось о доме, о матери, которая
не знает о его судьбе ничего, об отце, мобилизованном в начале войны в виду
непризывного возраста в трудовую армию и направленного на восток. Живы ли они и
удастся ли свидеться в будущем?
Ему вот пока везло. Тогда, осенью сорок
второго, подошло к их району партизанское соединение Ковпака, и полицаев как
ветром выдуло из деревни. Если бы не Ванька Кривой с его маниакальным
стремлением непременно расправиться с парнем, то, видимо, и мысль не возникла
проситься в партизаны. Его вначале не брали – восемнадцати не было, да и
росточком не вышел в богатыря. Сидор Артемьевич всё
больше вылавливал окруженцев, что прижились по
деревням во время войны. Говорили, что наиболее упрямых отказников даже
приказывал расстреливать. Но и то понимал «Дед», как любовно называли его
партизаны, что с таким воинством много не навоюешь, поэтому делал упор на
добровольцев. Так и состоялся, по образному выражению командира партизанской
разведки соединения Вершигоры, дебют Алёши в партизанские разведчики. Но это
будет позже, под Сарнами, а тогда пришлось Алёше хлебнуть холодной водички из
Припяти, стоя по пояс в ледяной воде при сооружении переправы. Это теперь он стал понимать, что Ковпак берёг
молодых, да зелёных, и бросил их тогда на переправу, а не в бой с танками,
после которого не все возвратились. Но переправу они, как и обещали «деду»,
соорудили в срок, по которой потом соединение перемахнуло на правый берег
Припяти. Да и то правду нужно сказать, что сильно помогли местные жители: всё
вспоминался Алёше седой как лунь дед, что попросил партизан раскатать его хату
по брёвнышку и использовать при строительстве переправы…
--
А ты не шепчи, – нарушает течение мыслей Алёши голос пермяка Авдеева, – а то у
тебя, Стремя, получается как у тех чудил в сорок первом, которым кто-то вбил в
головы, что на немецких самолётах стоят такие приборы, которые улавливают любой
звук на земле. Вот они и готовы были расправиться с любым, кто, по их мнению,
нарушал звукомаскировку при пролёте немецких самолётов.
--
Да я спрашиваю, почему ты, танкист, а в пехоте воевал, и где твой танк был в
это время?
--
А много бы ты навоевал без снарядов и на одной заправке? Бросили мы танки на
Березине, как Наполеон свою армию, и пешком подались на восток вместе со всеми
отступающими.
--
Что, так в пехоте и воевал?
--
Да нет, тогда в танкистах убыль большая была, а новых взять было негде, вот и собирали по всей армии тех, кто с трактором на
гражданке дело имел. Ну, а мне сам бог велел признаться, что я кадровый
танкист.
--
Что, в пехоте не сладко было?
--
А где сейчас сладко? Тут при технике, как ни крути, да на гусеницах, а не
пешком, к тому же броня защищает.
--Да
как же мы на гусеницах, Серёга, да под Москвой и на Волге оказались? Ты же
видел всё это своими глазами –
объясни, – требовал неугомонный
Стремянных.
--
Да что тут объяснять: готовились к одной войне, а получили другую. Немец кучно
танки применял. Несмотря на нашу
стойкость, пробивал в обороне брешь, а дальше на тылы выходил, и у нас
начиналась паника: окружили, мол.
--
Ну, а мы, что, так не могли действовать?
--
Видимо, не могли, Стремя. Те танки, что были в начале, возле границы остались,
а те, что потом были, в кучу собрать не могли потому, что дырок на фронте много
пришлось затыкать теми танками.
--
Дела… они могли, а мы – не могли…
--
Ты, Стремянных, попридержал бы язык за зубами – здоровее было бы спать, –
раздался из сумрака голос старшины.
--
А что я такого сказал? Я просто интересуюсь географией, – решил отделаться
шуткой наводчик орудия.
--
Вот-вот, и я к тому речь веду: сходи в особый отдел и поинтересуйся географией
этой – они тебе объяснят, что к чему.
--
Ну, уж нет, повременим малость…
Все
заулыбались, а Стремянных, изобразив на лице обиду, улёгся вдоль гусеницы и
уперся сапогом в каток. Но полежать ему не дали. Под танк заглянул солдат и
произнёс:
--
Командиров танков собирает ротный!
--
Видимо, и наш час пробил. – Вылезая из-под танка, произнёс старшина Шептун. –
Маскировку пока не убирать, но материальную часть проверить к моему
возвращению.
Алёше проверять было нечего. Уже до этой
минуты всё было проверено и перепроверено
десяток раз, но он, отодвинув от кормовой части танка ветки маскировки,
заглянул в тёмное нутро отсека с двигателем, проверил ещё раз щупом уровень
масла, и закрыл верхнюю крышку: остальное проверять было незачем. Обошёл танк,
постукивая по каткам сапогом, потрогал ленивцы и, удовлетворившись, что всё по
его части в порядке, присел на песчаном откосе.
Ребята
возились внутри танка и оттуда, через открытый люк башни долетали до Алёши приглушенный бас заряжающего Авдеева и
всплески весёлого смеха неунывающего наводчика Стремянных.
Солнце
продолжало немилосердно припекать сквозь чёрный комбинезон, и Алёша ощущал, как
струйки пота стекали у него между лопаток к пояснице, щекоча кожу, но в тень
идти не хотелось – хотелось хоть каких-то действий.
На
западе всё также гремело, и земля ощутимо вздрагивала. Пыль и дым в той стороне
стоял непроницаемой завесой, и что там
творилось, можно было только догадываться. Старшины не было, и Алёша перевёл
взгляд на поле.
Пшеничные
стебли стояли стеной о край оврага. Всё
также цвели васильки и ещё какие-то цветы и травы, названий которых Алёша не
знал. Поле поднималось по плоскому взлобку туда, где в траншее мелькали пилотки
и каски, занявших оборону пехотинцев, и если бы не они и не стоящие в овраге
танки, то можно было бы подумать, что войны вовсе нет, а гул недальнего фронта
– всего лишь ворчание грома надвигающейся грозы.
Ребята
покинули нутро танка и уселись рядом с Алёшей. Плотный и круглолицый Авдеев
поминутно вытирал вспотевшую голову видавшим виды платком, а щуплый Стремянных
всё никак не мог найти удобную позу и вертелся. Наконец, Серёжа не выдержал:
--
Ты чего, Стремя, вертишься, будто на шило сел?
--
Сжигаю лишние калории, чтобы таким толстым как ты не быть. И чего это в
танковые войска зажиревших мужиков призывают? От них одни только убытки, –
начал обычные свои подколки Стремянных.
--
Но и таким как ты худым быть мне не с руки: краше в домовину кладут. Ты как тот
мерин, на котором мы с тобой пахали в колхозе, помнишь? Одни кости и кожа. Одним словом, Стремя, – не в коня корм.
--
А что, – оживился Алёша, – вы и землю пахали?
--
А как же – и пахали и сеяли. Только не здесь, а на Степном фронте: Конева был
приказ помочь колхозникам, – повернувшись к Алёше, объяснил Авдеев, – да и
здесь, у Ватутина, я вижу, тоже, видимо, без войск не обошлось на посевной. Так
что жаль будет, если это добро германский кованый сапог снова в землю втопчет.
--
Да он далеко не продвинется: не те времена и не те люди теперь, что в начале
войны были. И войск напичкано за каждой высоткой, не меряно. А позади – Степной
фронт стоит в обороне. Это на случай его
прорыва, значит, – заключил Стремянных.
--
И как же вы пахали – на себе, что ли? Ведь танк в плуг не запряжёшь?
--
Ну, зачем же именно танк? Мобилизовали всех ездовых лошадей в гужевых ротах,
поскребли по «сусекам» у хозяйственников воинских частей, и получилось не хуже,
чем в довоенное время в колхозах, только без красного кумача обошлись: не до
него было, да и где его возьмёшь по военной поре.
Пришёл
старшина Авдеев, и разговор сам собою иссяк. Все обратили взоры на командира, а
он неспешно запрыгнул на танк, пошарил рукой в башенном люке, достал оттуда
шлемофон, отряхнул его и сказал:
--
Всё, братцы, маскировку убрать, выдвигаемся на передок колонной в походном
порядке, за проходом в минных полях разворачиваемся в боевую линию. Алёша,
будешь идти за танком командира взвода, за проходом, если он примет вправо, то
наше место слева от него. В общем, я там подкорректирую. Всё ясно? Вопросы
есть?
--
А с обедом как? – спросил Стремянных.
--
У тебя и так лишние калории, сам же только что признавался, что сжигаешь их, –
не упустил случая подколоть товарища Авдеев, и все засмеялись.
--
За обед у командира роты речь не
заходила. Всё, выполняем приказ. По местам! – скомандовал старшина, и ребята
стали забираться на танк.
Скоро
овраг наполнился шумом работающих моторов, и сизый дым выхлопных газов повис
прозрачной голубоватой пеленой в раскалённом воздухе. Танки неспешно выползали
из оврага на простор, строились на дороге в колонну, и со стороны могло
показаться, что это вовсе не танковая колонна, а сказочный Змей-Горыныч в
стальной чешуе извивается среди поля.
Передний
танк окутался дымом, дёрнулся, а дальше двинулся по дороге, покачивая стволом
на ухабах. За ним последовал второй и третий: колона сдвинулась с места.
--
Держи дистанцию, Алёша, – раздался голос старшины, – а то ещё воткнёшься пушкой
в зад соседа.
--
Ствол надо повыше поднять – всего-то и дел, – откликнулся скорый на решения
Стремянных. Дальше ехали молча.
Пыль,
поднятая передними машинами, встала над дорогой серой стеной, висела в
неподвижном воздухе и оседала на придорожные травы и кустарники блёклым налётом.
Люки пришлось задраить, но от этого легче не стало. Ладони вспотели, и Алёша
вытирал их попеременно о комбинезон. Танки взобрались на взлобок, перевалили
траншею и устремились в проход, отмеченный в минном поле полосатыми вешками.
Солдаты в траншее стояли в полный рост, молча взирали на танки и никто из них
не помахал им вослед рукой. Алёше показалось
это дурным предзнаменованием, и сердце нехорошо шевельнулось в груди:
так бывало всякий раз в разведке, когда партизаны неожиданно для себя
напаривались на немцев. Но он усилием воли переключил внимание на управлении
танком и уяснении обстановки на маршруте движения.
Тем
временем танки уже миновали проход и растекались по широкой долине с редкими
купами кустарников и одиночно стоящих деревьев среди нескошенных трав
всхолмленного луга. В деревне, на
соседней возвышенности, видны были всплески разрывов и горящие хаты. Такие же султаны разрывов «расцветали» за
околицей деревни на клине желтеющих хлебов и, немного постаяв, теряли
первоначальную форму и оплывали на развороченную ими же землю. Но звуки
разрывов сквозь толщу брони доносились невнятно и казались вовсе не страшными.
--
По площадям бьёт, собака, нас пока не видит, – нарушил привычное уже молчание
голос наводчика орудия.
--
Чего доброго, Стремя, а нас он быстро нащупает, и тогда перенесёт огонь на
танки, – откликнулся Серёжа Авдеев.
--
Вот поэтому, Алёша, прибавь обороты и выдерживай направление на колхозную ферму:
всё же, какая-никакая, а защита от прямого выстрела, – отдал приказ старшина.
Алёша, поработав фракционами,
как бы проверяя исправность ходовой части, и бросил машину вперёд напрямую
через кустарники. Уже через несколько минут они миновали низину и пошли на подъём.
До фермы оставался километр ровного как футбольное поле взлобка.
--
Стремянных, самое опасное место для нас, поэтому смотри в оба, – распорядился
командир, – Авдеев , бронебойным заряжай, а ты, Алёша,
маневрируй на подъёме.
Алёша,
выполняя приказ старшины, бросал танк то влево, то вправо, но оборотов
двигателя не убавил. На половине пути до крайнего сарая, который белел впереди
когда-то оштукатуренной и выбеленной известью стеной, появилась уверенность,
что маневр удался и везение их не
оставит и дальше.
Встали под сараем: позиция получилась что
надо, но только в том случае, если противник появится спереди. Если же сзади,
то… лучше об этом не думать. Но им
повезло – противник появился спереди.
Вначале из-за угла сарая медленно выплыл
набалдашник дульного тормоза, потом появился длинный ствол, а за ним – и вся
обрубленная фигура «тигра». Это явление
было столь неожиданным, что, хотя его и ждали, но в первые секунды всеми
овладело оцепенение. Первым опомнился старшина:
--
Бронебойным, огонь!
Танк
ощутимо качнуло, и в тот же миг Алёша увидел яркую вспышку в районе силовой
установки «тигра», а чуть погодя, оттуда повалил дым.
--
Готов! – воскликнул Стремянных. Но Алёша видел, что башня «тигра» продолжает
медленно поворачиваться в их сторону. «Ну, всё, теперь он нам врежет» – молнией
пронеслось в голове у Алёши.
--
Да не совсем готов. – Констатировал старшина. – Авдеев, бронебойный, быстро! –
и секунду спустя: – Стремянных, под башню ему, в борт – огонь!
Танк
снова ощутимо качнуло, и выстрел орудия слился с разрывом снаряда. Из всех
щелей вражеской машины повалил дым, а над кормой танка появились языки пламени.
Опять прозвучала команда старшины:
--
Алёша, сейчас люки откроются, срежешь их курсовым пулемётом.
Но
люки у «Тигра» так и остались закрытыми, и неугомонный Стремянных тут же выдал
вердикт:
--
Всё, ребята, братскую могилу им, а не курского хлеба.
--
Алёша, наши уже рядом, поэтому тихонько выдвигайся из-за угла, а остальным быть
готовыми к любой неожиданности,— распорядился старшина Шептун, и Алёша тронул
танк с места…
Что было дальше, Алёша не помнил. Очнулся
в кромешной темноте. Дышать было нечем, и он машинально нашарил рукой рукоятку
защёлки и откинул крышку люка. В глаза ударил яркий солнечный свет, и Алёша на
миг зажмурился. Позади, в жарком и дымном нутре танка, что-то трещало, и жар
ощутимо припекал спину сквозь комбинезон. Он ещё посидел мгновение, решая для
себя, что делать дальше, и громко позвал товарищей. В ответ – тишина. Выходит,
что остался один, стало яснеть ему.
Тогда Алёша приподнялся с сиденья, лёг на
край люка животом и вывалился наружу на покатую броневую плиту, по которой
скатился на землю. Пульсирующая строчка пуль, что подняла пыль рядом с его
головой, бросила Алёшу под танк.
Он полежал какое-то время без движений,
прислушиваясь и присматриваясь к окружающей обстановке, достал из кобуры на
поясе пистолет, машинально проверил патроны в магазине и стал выглядывать
наружу, прикрываясь гусеницей танка.
На поле возле деревни горели танки – наши
и немецкие. Едкий дым поднимался в мутное небо, растекался по окрестностям,
смешивался с пылью и создавал непроницаемую пелену над полем боя. Но, судя по звукам,
бой отдалился за деревню.
Пора было уходить. Дым забивался под танк
и не давал дышать. Днище накалилось и под ним становилось жарко. Внутри танка
что-то взрывалось. Патроны, определил Алёша, пора уходить, пока не взорвались от
детонации снаряды.
Он не стал ползти по ровной луговине,
благоразумно полагая, что там он будет прекрасной мишенью, а направился к
пшеничному полю, которое начиналось за фермой.
Здесь, как и возле оставленного ими оврага по краю поля цвели васильки. Алеша
сорвал цветок, принюхался к нему, но тот, показалось ему, отдавал запахом гари.
Повернувшись на бок, осмотрелся позади себя. Его танк горел, выбрасывая в небо густые клубы чёрного
дыма, и Алёша неожиданно для себя
заплакал. Ему вдруг стало жаль погибших товарищей, с которыми успел сродниться:
основательного и хозяйственного старшину Шептуна, много повидавшего на этой
войне Серёжу Авдеева и никогда не унывающего балагура Стремянных, которому уже
не придётся идти в особый отдел, чтобы изучить географию.
Он повернулся на живот и начал ползти,
подминая под себя стебли пшеницы. Полз и плакал навзрыд, не стесняясь своих
слёз, как когда-то в детстве, когда гонялся за соседской кошкой, не в силах
отнять у неё так некстати выпавшего из гнезда воробышка. Полз, сжимая в правой
руке пистолет ТТ, а в левой – сорванные на краю поля
васильки, и красный диск солнца сквозь дымную завесу безучастно взирал ему вослед.
…
В теплушке было тесно. Военный люд всех званий и возрастов сидел и лежал на
деревянных нарах, сколоченных из не оструганных досок, дымил махоркой и
папиросами и вёл бесконечные беседы. Колёса выстукивали на стыках однообразный
мотив, на который можно было положить любые стихи. Вагон раскачивало и бросало
в разные стороны на давно не ремонтированном пути, и тогда он начинал жалобно
скрипеть и содрогаться.
Алёша лежал на верхних нарах и ему видна
был в открытую настежь дверь теплушки голая как колено заволжская степь. Травы
в степи давно выгорели на солнце и потеряли былую привлекательность. Ему,
человеку лесному вообще была не понятна красота здешних мест и все эти ковыли и
шары верблюжьей колючки не умиляли и не
будоражили сознание.
Давно осталась позади станция Обаянь с опрокинутым в кювете за запасными путями
исковерканным паровозом и ребристыми остовами сгоревших вагонов. Уплыли назад
поля с созревающей пшеницей и стоящие неподвижными памятниками отгремевшим сражениям – сгоревшие
и успевшие покрыться коричневой ржавчиной танки и другая войсковая техника.
Места расположения былых деревень и посёлков угадывались по печным трубам,
торчащим из зарослей бурьяна и чертополоха.
А ещё Алёше вдруг вспомнился аист, стоящий
в своём гнезде, сооруженном на вершине печной трубы, и он улыбнулся: вот,
хозяин вернётся, а место-то занято. И полковник вспомнился вдруг, который
обозвал их «безлошадными», поскольку в школьном классе были собраны на
инструктаж все механики-водители танков, потерявшие свои машины в ходе недавних боёв.
И инструктаж был короток, как выстрел:
помочь на заводе при сборке и обкатке танков, если потребуется, а главное –
скорейшая доставка машин в корпус на фронт.
И вот они уже четвёртые сутки путешествуют
по железной дороге, то останавливаются на полустанках и станциях, то снова
трогаются дальше. Когда остановка слишком
затягивается, к военному коменданту направляется целая делегация
офицеров, которая объясняет, разъясняет и доказывает важность своей миссии. Это
иногда помогает. Но когда комендант произносит магическое слово «литерный»,
разговоры и споры стихают.
Алёша, который вырос в деревне и видел
поезд только в кино, когда приезжала кинопередвижка, с любопытством впитывал
всю механику работы железной дороги. И уже знал из объяснения однорукого коменданта
одной из станций, что литерные поезда идут вне расписания и по «зелёнке», то
есть от пункта отправления до пункта назначения машинисту такого поезда всё
время светит зелёный семафор. И то узнал и не поверил вначале, что о движении
литерного поезда товарищ Коганович
ежедневно докладывает товарищу Сталину. Лишь десятилетия спустя он прочёл в
одной книге о войне, что майор-комендант не врал, а сообщил им истинную правду,
хотя и рисковал безмерно.
А
литерные поезда он уже повидал. Несётся
такой поезд мимо станции без остановки, и дежурный по станции приветствует его
поднятым вверх флажком, а машинист поезда на приветствие отвечает протяжным
гудком. И проносятся мимо вагоны и платформы, гружённые танками и орудиями,
взвихривая придорожную пыль, и ещё долго вслед за поездом катятся шары верблюжьих колючек, и
трава на заросших насыпях ходит ходуном.
Кто-то из бывалых командированных уже известил, что в пути им остаётся
пробыть до Челябинска ровно сутки, а там, после погрузки и присвоения их поезду
номера, – прокатятся и они в литерном поезде на зависть другим.
Но
Алёшу не это волнует. Он всё силится представить завод по выпуску танков и
никак не может его себе вообразить. Ведь
кроме кузни колхозной, да ремонтных мастерских в их танковой бригаде, других
производств видеть не приходилось. А так хочется узнать: как, из чего, каким
образом получается совершенство конструкторской мысли – танк…
Сам завод поразил Алёшу размерами. Громады
производственных корпусов закрыли от взора половину неба. В самих цехах, в
царстве дыма, грохота и визга инструментов и механизмов, творилось что-то
похожее на поле боя во время атаки. Бил по раскалённой болванке паровой молот,
вспыхивали молнии электросварок, звенели цепями подъёмники, бесшумно катили по
рельсам козловые краны. Всё это работало слаженно и чётко, как шестерёнки у тех
часов с кукушкой, которые он разобрал в детстве из любопытства, и получил от
отца трёпку.
В сборочном цехе Алёша сразу обратил
внимание, что пушки в танковых башнях с более длинными стволами, чем прежде. И
вспомнился вдруг старшина Шептун, который боялся таранить пушкой, впереди
идущий танк и требовал соблюдать интервал. Вспомнил… и праздник тут же померк, потерял радужность
красок.
Пожилой рабочий поймал его за рукав
гимнастёрки и, перекрывая грохот и шум, попросил:
--
Вижу по твоим рукам и острому взгляду, что ты из механиков будешь? Пойдём,
поможешь устанавливать дизель на место, – и подвёл его к распахнутому зеву
танка.
Они вместе установили двигатель на одном
танке, потом тоже делали на втором, и старик всё объяснял Алёше тонкости
устройства механизмов и говорил на прощанье назидательно:
--
Хороший механик-водитель танка – половина успеха экипажа в бою! Сам когда-то
управлял броневиком на гражданской войне. Ну, спасибо, тебе, солдат! Успеха в
боях и, как говорят: ни пуха, ни пера! – И расплылся в приятной улыбке.
--
К чёрту!.. – громко ответил Алёша, и улыбнулся в ответ.
Грузились на подъездных путях завода. Как
оказалось, и здесь всё было продумано до мелочей, и погрузка много времени не заняла. Танки
поднимались на высокую бетонную рампу, а с неё – на железнодорожные платформы.
По краям гусениц подкладывали куски досок и прибивали большими гвоздями. Кроме
этого танки крепили к платформам растяжками, скручивая ломами жгуты проволоки в
«верёвку», как скручивает тряпку дневальный по роте во время мойки полов в
казарме.
Как и предвещал бывалый командированный,
поезд их стал литерным. О том, как всё оформлялось и деялось – рядовым не положено знать. Но летели они к фронту на всех парах почитай
без остановок, и прибыли вовремя – в
канун освобождения города Белгорода. Так что о салюте в Москве в их честь
узнали потом, а приказ с благодарностью Верховного Главнокомандующего им зачитали
перед строем сразу.
Новые танки показали себя в боях
превосходно, и уже так нагло как раньше «тигры» и «пантеры» не разгуливали по
полю боя, а сделав выстрел-другой, прятались за увалом или другим укрытием. Так
что и повторное освобождение Харькова прошло на удивление быстро. А дальше
войска двинулись к Днепру. Враг ещё сопротивлялся, ещё подбрасывал резервы,
цеплялся за высотки и каменные постройки городов, но всё было напрасно: в
воздухе уже витал лозунг-призыв – «Даешь
Киев!», и войска неудержимой лавиной двигались к Днепру.
Как встречали войска в украинских селениях,
Алёша видел редко. Ведь танкисты всегда
на острие атаки и входили в города и сёла с боями, когда о встречах не могло
быть и речи. Да и сами города и сёла больше запомнились своими названиям, а не теми
достопримечательностям, которые у них имелись.
К Днепру вышли южнее Киева у селения Букрин, и сходу пехота на лодках, на сколоченных наспех
плотах и плотиках двинулась на правый берег. Немцы то ли не знали об этом, то
ли ещё не разобрались в обстановке, но упорного сопротивления не оказали.
Только значительно позже за плацдарм разгорелись жестокие бои, и танкистам с
левого берега пришлось огнём своих орудий поддерживать пехоту на правом берегу.
Танки стояли в саду возле белых хаток-мазанок
с маленькими окнами и соломенными крышами и время от времени открывали огонь по
правому берегу Днепра. Результатов своей работы они не видели, поскольку при
стрельбе с закрытых позиций огнём управлял корректировщик с правого берега. В
таком положении делать Алёше было нечего, и он собирал яблоки в саду и
подкармливал ими членов своего нового экипажа, которые в эти дни трудились у
орудия в поте лица.
Экипаж подобрался из бывалых бойцов,
которые успели поучаствовать в боях и прибыли в роту после госпиталей или из
неполных экипажей, которые подвергались перетасовке. И хотя они вместе прошли
по дорогам войны не одну сотню километров, Алёша не мог забыть свой первый
погибший экипаж, и к новым товарищам относился сдержано, не раскрывая душу нараспашку.
Да и держался он в коллективе теперь на равных и не смущался как прежде,
задавая вопросы или отвечая на них.
Лишь командиру экипажа сержанту Иванову,
коренному москвичу и бывшему мастеру завода «Серп и молот» он признался, что не
работал в Москве, а был на излечении после ранения. А кода тот узнал, что перед
ним ещё и бывший партизан, его удивлению не было границ:
--
Надо же, первый раз в жизни вижу перед собой живого партизана. О Ковпаке тоже
читал: газеты о нём много писали. Говорят, загнали немцы твоего Ковпака в
Карпаты и ждут, когда он сам умрёт от голода.
--
Ну, нет, это у них не получится. «Дед» и
не из таких передряг выходил, так что и на этот раз у немца ничего не выйдет.
--
А ранен был в грудь? – показал он на заштопанную дырку в гимнастёрке.
--
Нет, нас переодевали на сборном пункте, и такая мне гимнастёрка досталась.
--
Ясно, – погрустнел сержант, – с убитого, значить, сняли, постирали и в дело. Хорошо хоть такая гимнастёрка досталась, а
то мог бы получить форму народного ополчения и лапти в придачу, – и он невесело
улыбнулся…
С
остальными членами экипажа – с весёлым и разбитным полтавчанином Рябоконем и
ростовчанином Мирским – Алёша держался
дружески-сдержано: сам в чужую душу не лез и других в свою не пускал.
Рябоконь
чем-то походил на погибшего Стремянных, однако был полнее последнего и не лез в
«драку» по любому поводу. Всё горевал, что прошли танком в пяти километрах от
его села, даже родные тополя в открытый люк видел, но родных так и не довелось
повидать. Был он в экипаже наводчиком, с обязанностями справлялся превосходно,
а потому от сержанта нареканий не имел.
Мирской был наоборот молчалив, угрюм и
неулыбчив, хотя общие разговоры поддерживал. Как-то Рябоконь шепнул Алёше по
секрету, что у Мирского кто-то из родни погиб на его глазах и с тех пор тот в
себе замкнулся. Алеша таким людям сочувствовал и старался если не угождать, то
хотя бы относиться к ним приветливей.
В остальном экипаж был как экипаж – не хуже и не лучше других экипажей. Хотя в
душе каждый из них понимал, что коллектив их может в любую минуту распасться, и
разойдутся они по медсанбатам и госпиталям, по братским могилам или канут в
безвестность, так и не дожив теперь уже до победы, как не дожили миллионы
других рядовых ещё задолго до них. А чтобы дожить, нужно было знать и владеть в
совершенстве тем оружием, которое им досталось на этой войне. А ещё Алёша
усвоил от бывалых солдат, что на войне выживает только тот воин, который думает
и живёт войной. Стоит только допустить слабину в душе и начать думать о доме и о всём, что осталось
за июньской чертой сорок первого, как неизменно тебя подстережёт беда. И за
примерами далеко не нужно было ходить – они были рядом. Алёша почему-то был
уверен, что и тогда, июльским днём у колхозного сарая, прояви старшина
Шептун выдержку и терпение и не им бы пришлось
гореть, а нетерпеливому противнику.
На Букринский
плацдарм их танковая бригада переправилась по наведённому через Днепр
наплавному мосту через две недели после выхода к реке. Плацдарм каждый день
расширяли, рвали вражескую оборону, в
том числе и танками, и, не смотря на его обширную площадь, войскам здесь было
тесно. Особенно стало тесно, когда на плацдарм переправилась вся их третья
танковая армия.
Противник
обстреливал плацдарм из орудий, и наши батареи вели с ним контрбатарейную
борьбу, переходящую порой в дуэли. Авиация – наша и немецкая – висела над
плацдармом от зари до зари, устраивая в воздухе настоящее представление. Войска
в связи с этим всё глубже зарывались в землю, копали капониры и укрытия не
только для себя, но и для боевой техники. Однако потерь было не избежать, и по часу можно было наблюдать, как к
переправе тянулись вереницы раненых, а на свободных пятачках плацдарма
вырастали братские могилы.
Осень всё больше вступала в свои права.
Зачастили туманы и дожди. Ощутимо похолодало, особенно это чувствовалось по
ночам. На плацдарме сожгли все, что могло гореть, и обогреться было нечем.
Старшина роты привёз красные кирпичи, и их
замачивали на сутки в бензине, а потом закладывали в печки, изготовленные из
железных бочек, и такие «дрова» горели постоянно, давая обогрев озябшим телам.
Алёша предпочитал находиться больше внутри
танка, где было более безопасно, и не так донимал холод. Хотелось уже помыться
в настоящей бане, сменить бельё, да хотя бы по-человечески выспаться в тепле, скинув обмундирование. Но желания
рядовых не всегда совпадали с планами вышестоящего командования, которое
готовило с плацдарма наступление. Что отсюда готовилось наступление, было ясно
и противнику, ведь так просто танковые армии на плацдармах не держат.
--
Он ведь тоже не дурак, понимает, что готовится удар,
ведь такую махину, как танковая армия в стоге сена не спрячешь? – задавался
вопросом Алёша.
--
А что он может сделать в создавшейся обстановке? Для противодействия танковой
армии нужны резервы, а Гитлер пока мечется: где их взять, с какого участка
фронта снять, чтобы не получить снова по тыкве? – объясняет стратегию
командования сержант Иванов.
--
Как же тогда быть с внезапностью? Ведь он же не слепой и видит, что готовится
наступление? – спрашивает Мирской.
--
Ну, у командования на сей счёт, видимо, и построен расчёт: пусть видит – больше
будет нервничать, начнёт метаться и совершать ошибки, а нам только это и надо.
Но
сержант Иванов не угадал: в одну из тёмных ноябрьских ночей, ещё с вечера, им
приказали готовиться к маршу. Умащиваясь удобней на своем месте в башне танка,
Мирской недоуменно спрашивал у командира:
--
Куда пойдём, ротный не говорил?
--
А куда отсюда можно пойти? Только вперёд или в могилу, что, мне кажется, на
сегодня одно и то же.
--
Но ведь мы никогда не ходили ночью в атаку?
--
А тебя никто и не посылает ночью. Пока будем выдвигаться на передок, то, да сё
и утро наступит. Слышишь, какой тарарам подняла наша артиллерия? Это для того,
чтобы фриц заранее не узнал о нашем выдвижении по гулу моторов.
Однако
с полной темнотой двинулись они к переправе без включённых фар. Шли ощупью, как
слепые от одного регулировщика с фонарём с синим фильтром к другому. То же было
и на самой переправе – цепочкой стояли солдаты с фонарями по длине всего моста.
Сержант, стоя в полный рост в башне танка, подавал команды Алёше, который
соблюдал дистанцию с впередиидущим танком и косил глаза на цепочку огней.
Артиллерия продолжала неистовствовать, и уже подумалось ненароком: не
перестарались бы наши, а то всполошатся немцы.
Но всё обошлось как нельзя лучше, правда,
гимнастёрка на Алёше была мокрой от пота, хоть выкручивай её, и руки от
пережитого напряжения ещё долго дрожали. Когда на левом берегу уже за селом колонна
повернула на север, Рябоконь, перекрывая гул мотора, радостно вскричал:
--
Я так и знал – на Лютежский плацдарм передвигаемся,
что северней Киева!
--
Тебе бы у генерала Ватутина в заместителях ходить, а ты «пригрелся» в экипаже
наводчиком орудия, стратег, – съязвил сержант.
--
Ну, должен же в экипаже быть хотя бы один военный человек? – спросил Рябоконь,
ни к кому не обращаясь конкретно, и надолго замолчал.
Шли всю ночь, нигде не останавливаясь –
мимо притихших сёл с белыми хатками у обочин, мимо неподвижных регулировщиков,
и Алёша благодарил бога, что накануне прошёл дождь и избавил колонну от пыли.
Ночь была тёмная, но при свете звёзд дорога стелилась под гусеницами танка едва
различимой серой лентой. Под утро начал наползать туман, окутывая придорожные
предметы и саму колонну непроницаемой пеленой: пришлось замедлить ход.
Но
командиры торопили, и танки двигались наугад в надежде, что сосед не подгадит.
Сержант уже не стоял в башне, а сидел на броне рядом с люком механика, и
помогал тому угадывать дорогу. Алёша
впервые пожалел, что нет в экипаже взаимозаменяемости, такой необходимой в
подобных острых ситуациях как в нынешнюю ночь.
К переправе вышли ещё затемно. Здесь, как
и на покинутом плацдарме, гремела артиллерия и в тумане угадывались отсветы выстрелов
орудий. Туман над рекой был ещё плотнее, и фонари не помогали, поэтому впереди
каждого танка шёл по центру моста регулировщик, указывая дорогу.
Переправились
на правый берег и вышли в указанный район, замаскировали машины и к тому
моменту, когда туман стал редеть, на месте расположения прекратилось всякое движение.
Так прошёл первый день на новом плацдарме…
Ночь
была звёздной. Передовая жила обычной жизнью. Взлетали осветительные ракеты, и
немного зависнув, падали на нейтральной полосе, разбрасывая искры. Строчки
трассирующих пуль дежурных пулемётов обеих сторон, переплетались между собой,
перелетали ничейную полосу и гасли в брустверах траншей. Били орудия, при этом
вспышки от выстрелов были ярче, чем всполохи от разрывов снарядов. В общем, всё
было так, как всегда бывает в обороне в ночное время.
И
вдруг заревела артиллерия, и шквал огня и стали накрыл траншеи противника. Немецкую
оборону затянули тучи пыли и дыма. Хлёсткие выстрелы пушек, глухие гаубичные и
миномётные хлопки слились в какофонию звуков, от которых закладывало уши.
Канонада продолжала неистовствовать, и, прикрывшись артподготовкой, к передовой
начали выдвигаться танки.
Потом вдруг всё смолкло, как и началось –
обвалом, лишь в ушах продолжало звенеть от давящей тишины, да где-то далеко в
тылу немецкой обороны невидимые в тёмном небе бомбардировщики наносили бомбовые
удары по резервам противника, и в том месте расцветали трассы эрликонов и слышались глухие взрывы.
И вдруг в затянувшейся тишине взревели ревуны и вспыхнули сотни фар,
осветившие немецкие позиции. Это было столь невероятно, что даже в наших
траншеях бойцы присели от неожиданности..., и вперёд двинулись танки.
Алёша
видел, как в немецких траншеях поднимались во весь рост солдаты, карабкались на
брустверы и бежали в свой тыл. Но рассматривать было не досуг: танки шли
светящейся в ночи лавиной в тесном строю, и надо было так лавировать среди
воронок, чтобы не столкнуться с соседями.
Первую
траншею преодолели сходу, а в глубине обороны, чем дальше продвигались танки,
тем больше они получали отпор: противник пришёл в себя и оказывал
сопротивление.
Алёша видел, как из темноты возникали
розовые трассеры, неслись низко над землёй в сторону наступающих войск, и тогда
то один танк, то другой застывали на месте. Он делал короткие остановки, и
наводчик каждый раз посылал в сторону противника снаряды. Наша пехота бежала следом, то отставая от
танков, то вновь нагоняя их.
Ночной бой плавно перешёл – в дневное
сражение. Противник перебрасывал в места наметившегося прорыва своей обороны
резервы, отчаянно сопротивлялся, но ничто уже не могло помочь обороняющимся:
над полем боя витал единственный клич – «Даёшь Киев!», и этим кличем жили
сейчас все: от командующего фронтом, до рядового пехотинца.
Как освобождали Киев, Алёша не видел:
после прорыва немецкой обороны их танковую бригаду повернули на северо-запад по
житомирскому шоссе, и начались стремительные броски и короткие, но яростные
схватки с отходящим противником. Порой наши наступающие подразделения смешивались
с немецкими боевыми порядками, и нельзя было понять сразу, где свои, а где –
чужие. Бои приобрели краткосрочный характер:
внезапно начинались и так же
внезапно угасали. В один из этих дней остались без снарядов, и тогда Алёша стал
помогать приданной их танковой бригаде
пехоте гусеницами своего танка. Кончилось горючее…, и танки встали.
Но уже их догоняли высвободившиеся после
освобождения Киева войска и включались в боевую деятельность, и зазвучали в боевых сводках новые названия городов и
посёлков – Фастов, Коростень, Житомир…
Алёша уже не чаял остаться в живых. Был ли это страх? Да, был, и не единожды! И в
этом нет ничего зазорного и стыдливого, ведь первейший инстинкт всего живого –
инстинкт самосохранения. Поэтому, особенно молодому парню, хотелось выжить! И продолжить жить дальше, несмотря на массу смертей
и жесточайшую реальность, которые тебя окружали каждодневно. А как же героизм,
его-то не сбросишь со счетов? Героизм – это минутный порыв в отчаянии или
ненависти. Не было такого слова в обиходе у фронтовиков, его стыдились и
избегали произносить. Это слово из лексикона комиссаров и досужих журналистов.
Ведь и трусливый заяц порой атакует лису, но от этого он не становится, более
героическим. Воинский долг – вот что руководило человеком в бою. И изречение:
«Кто, если не мы?!» придумано не нами, а пришло к нам из глубины веков нашей
истории.
Алёша давно усвоил эти истины и старался
оттачивать своё мастерство затем, чтобы выжить: мёртвый, он никому не будет
нужен. Танк в его руках временами «плясал» как застоялый жеребец у председателя
их колхоза, когда тот, бывало, выезжал на ответственные мероприятия. Освоил танковую
пушку и неплохо стрелял из неё, и уже мог заменить наводчика орудия, если
возникнет такая необходимость. Легко отличал фугасные снаряды от бронебойных и
подкалиберных снарядов, а поэтому вполне справился бы с обязанностями
заряжающего орудия.
И ещё он понимал, что там, севернее, за
линией фронта, в каких-то двухстах километрах от Овруча и Припяти, находится
его родная деревня с матерью и сестрой, и чем раньше они придут туда, тем
больше гарантии, что родные останутся в живых. А это возможно было приблизить, только
перешагнув через лишения и большие жертвы.
Они освободили Житомир, потом сдали его
обратно немцам, и снова освободили,
теперь уже навсегда. Ходили в атаки и контратаки, залечивали раны и
снова шли в лобовые атаки на танки противника, выбивая броневые зубы Гудериану,
как любил каламбурить их комбриг.
Алёшу, наконец, осенило, что они находятся
теперь в предполье тех мест, где начиналась его боевая юность в партизанском
соединении Ковпака и где исхожены и изъезжены все дороги и тропинки партизанской
разведкой. Это там, в партизанской разведке, ему привили зачатки навыков думать
прежде, чем делать что-то, так как на войне выигрывает не тот, кто отчаянно
рискует, а тот, кто способен передумать противника.
Но места эти были ещё во власти
противника, и о судьбе партизанского соединения Алёша ничего не знал, и узнать
было не у кого. А в дальнейшем два Украинских фронта охватили железной удавкой
Корсунь-Шевченковскую группировку немцев, и думать о судьбе партизан стало
вообще недосуг: их танковую бригаду бросили на ликвидацию вражеского «котла».
Дорог как таковых в марте не стало:
жирные украинские чернозёмы превратились в сплошное болото, и боеприпасы
наступающим войскам приходилось доставлять на быках, а подчас снаряды солдаты
несли на себе. Танки ещё ползли по сплошному месиву, застревали, вытягивали
друг друга из гиблых мест, и вели бои порой в отрыве
от безнадёжно отставшей пехоты.
В том выселке, что располагался недалеко
от села, из-за сарая неожиданно вынырнул немецкий танк и сходу произвёл по ним
выстрел из пушки. Снаряд по касательной ударил в правый передний угол танка,
сорвал ленивец и разорвал гусеницу, и Алёша мгновенно затормозил. То ли
немецкий наводчик торопился и плохо прицелился, то ли бил на упреждение, но
одно было ясно, что он сплоховал: подошла очередь
нашим танкистов на выстрел. И Мирской не подгадил – снаряд, выпущенный им с
близкого расстояния, протаранил броню вражеского танка, и тот задымил. А от
второго снаряда танк запылал, и от него занялась пламенем соломенная крыша
сарая.
«Рана» у танка оказалась не смертельной, но
без сварки было не обойтись, и комбат Иван Беляков – земляк Алёши – оставил
последнего с танком ожидать ремонтную бригаду, а остальными членами их экипажа
доукомплектовал неполные экипажи в батальоне.
Танки ушли вперёд, а Алёша остался в тылу
дожидаться ремонтников, да только ожидание его растянулось на месяц. А когда,
наконец, он добрался с танком в расположение родной бригады, то узнал
ошеломившую его новость: из его роты не уцелел в тех боях никто.
Вот вам и господин случай, на который так
часто кивают не только мудрецы, но и иерархи церкви. У католиков, например,
утверждается, что ничего от верующего не зависит, всё заранее предначертано
богом и чтобы ты ни делал, а от судьбы тебе не уйти. Но философы говорят, что
случайность – это необоснованная необходимость. И православие в унисон твердит:
всё зависит от нас самих – бог дал право выбора, а уж верующий сам должен
решать – совершать ли ему грехи или жить праведной жизнью, чтобы попасть в рай.
Ничего
этого Алёша не знал, и вообще был далёк от религии, как Ленин от буржуазии, ну,
а о философских измышлениях и слухом не слыхивал. Но задумываться ему пришлось
по этому случаю не единожды, и перебирать в уме цепочку случайностей и
обоснований, в результате которых он во второй раз остался единственным в живых
из всего экипажа.
А там снова начались бои, и недосуг стало
думать о случайностях: в прицел новый наводчик орудия уже видел предместья Проскурова. За Проскуровом повернули
на Ровно, а уже оттуда начали сжимать кольцо вокруг Брод.
Тут Алёше пришлось вторично столкнуться со
«своими» старыми знакомцами – оуновцами, дивизия которых СС «Галичина»
попала в окружение. И сразу вспомнилась зима сорок третьего, когда партизаны
Ковпака подошли к предгорьям Карпат. Вначале было много потерь и трагедий, но
«дед» быстро разобрался, что к чему и сделал вывод: это отребье хуже оккупантов – скрытное, циничное,
безжалостное, – и приказал в плен их не брать. Они знали об этом приказе, и
держались до последнего патрона, как, впрочем, и эти, что бесславно полегли в
очередном «котле».
Танки стояли на взлобке перед разрушенным
мостом, и танкисты дожидались, когда понтонёры наведут переправу. Траншея
пролегла полукругом по предмостью ниже танковой колонны, и Алёше хорошо были
видны трупы в зелёных мундирах. Он взирал на них равнодушно, как взирают порой
на крысу, попавшую в капкан и выброшенную на помойку: ни жалости, ни злобы
поверженный враг не вызывал.
Во время войны он больше всего боялся
ожесточиться: тогда конец. Алёша видел,
что происходило с обозлёнными людьми. Они теряли рассудок и лезли на рожон,
делаясь лёгкой добычей врага. Но и среди своих в порыве запальчивости и обиды
выходили за рамки дозволенного и становились «клиентами» военных трибуналов.
Своих погибших он жалел и, хотя не был ещё
обременён семейными узами, но уже понимал, что с каждым убитым добавляются
новые вдовы и сироты. И это сострадание к погибшим и их вдовам с годами для
колхозного водителя перерастёт в неоспоримый постулат, в рамках которого он
будет говорить: «А какая разница между мной и её погибшим мужем. Мы сидели в
одном окопе, только я выжил, а он – погиб», и никогда не отказывал в помощи
вдовам.
Война
продолжалась. Танки с пехотой снова рвали вражескую оборону, входили в прорыв,
растекались бронированными ручейками по пыльным дорогам, и Алёша не заметил,
как они оказались в Польше. Только узрев готические шпили костёлов, чешую
красной черепицы на крышах домов, разодетых паненок и мужиков в шляпах, он
понял, что перед ним – заграница.
Танковая бригада стремилась выйти на Вислу,
чтобы захватить переправы и создать плацдарм для будущего наступления. Поэтому
в затяжные бои не ввязывались, обходили стороной крупные узлы сопротивления, а
мелкие – громили с ходу. Вдоль полевых
дорог и здесь колосилась рожь и, как дома, цвели васильки во ржи, и берёзки
прихорашивали длинные косы свои, завидя путников. Но всё же это была не Родина,
и не каждый встречный махал танкистам приветливо рукой и желал счастливого
пути.
Плацдарм они захватили, а зимой перешли с
него в наступление на Силезию. И снова Алёша горел в танке и остался невредим. На ходу получил нового бронированного «коня» и
дальше – в прорыв. А на Одере остановились. Пока. До того апрельского утра
сорок пятого года, когда тысячи орудий возвестят миру о последнем «аккорде»
войны. Какой это был прорыв в его военной биографии – Алёша со счёту сбился.
Бои были жестокие, кровавые, скоротечные. Снова умирали солдаты, и не было
тягостней обязанностей, чем хоронить боевых товарищей в последние дни войны.
И вот он – победный май! Цвели черёмуха и
сирень… в чужих парках и садах. Но всё же это чужое цветение было приятнее
осязать, чем «тюльпаны» взрывов на поле боя. И не пахли они больше гарью и
дымом, как васильки в край военных дорог.
О чём думал в те летние дни Алёша? Конечно
о доме, как и миллионы его товарищей -
солдат. Он уже знал из писем, что родные его живы, и деревня цела,
пережив военное лихолетье. И что мало, до обидного мало вернётся в деревню
мужиков с этой войны. И вдовы будут ещё долго заламывать руки, и голосить по
погибшим не только по праздникам и на поминках, а старики – смахивать морщинистыми
дланями не прошеную слезу. И как быстро и до срока состарятся вдовы!..
Но проходит время, и мечты сбываются. И вот
видавшая виды полуторка трясётся по булыжному шоссе, издавая грохот, слышимый
за километр. Набегают и уносятся назад телеграфные столбы. Проплывают в
запыленном стекле кабины деревни и погосты, пока не появился наяву тот
перекресток дорог, о котором столько раз мечталось. И протянутый замусоленный
рубль, отстранён почерневшей от машинного масла водительской рукой:
--
Что ты, братец, не смей! Я ведь год назад и сам точно так же кланялся родимой
землице. С богом, служивый!..
Алёша закинул за плечи тощий солдатский
вещмешок, оглянулся кругом, словно ещё не веря в реальность происходящего, и
сделал первый неуверенный шаг по полевой дороге.
Летний
день был в разгаре. Далёкий горизонт
дрожал в знойном мареве. Покосившийся придорожный столб с табличкой «Андреевка»
нацелен был остриём на деревеньку, притулившуюся у шоссе. Сколько таких
Андреевок, Березовок и Романовок пришлось проехать ему на своём танке – не
счесть.
Справа от дороги раскинулся колхозный сад с белеющими
в зелёной листве плодами. «Всё же уцелел
сад в военное лихолетье!», – удовлетворённо отметил про себя Алёша. Слева, на
взлобке, под пологом стародавних деревьев – деревенское кладбище. А дальше,
посреди поля, заросшие крапивой и чертополохом фундаменты бывшего когда-то поместья,
и поле с васильками во ржи!
Алёша сошёл с дороги и наклонился над
стеной колосящейся ржи. В дремотной
тишине, нарушаемой стрекотанием кузнечиков, внятно звякнули медали на его груди,
и он попридержал их одной рукой, а второй захватил охапку васильков. Выпрямился в полный рост и долго прижимал их к
своему лицу. Нет, не было в васильках запаха гари и войны. Успокоенным, вышел
на дорогу и уже уверенно пошагал в сторону своей деревни, высокие тополя
которой призывно маячили вдалеке.
Так и шёл Алёша – рядовой солдат отгремевшей войны – по полевой дороге, придерживая за лямку вещевой мешок правой рукой, а левая рука сжимала цветочный символ его Родины – синие васильки.